Жена смотрела на него с изумлением.
Он улыбнулся ей:
– Разве ты ещё, Аня, не сказала гостям, что мы решили на днях ехать за границу?
Начались «ахи», «охи».
– В такое время? Теперь?
– Его превосходительство будет страшно сожалеть! Страшно! Уверяю вас, страшно!
– А мы думали, вы в Думу!
– И в Думу не будете? Как?
– Куда?
– В Италию… в Испанию… Ещё не решено… Сначала в Вену.
– И с детьми?
– И с детьми.
– Надолго?
– Право, не знаю…
Через три дня Пётр Петрович и Анна Ивановна уехали.
– Возьмите все эти цветы! Бросьте куда-нибудь! – сказала Анна Ивановна кондуктору, когда поезд прошёл платформу с толпившимся на ней губернским «мондом».
В соседнем купе шумели дети, радостно возбуждённые поездкой.
– Я рада, – сказала Анна Ивановна, – всей душой рада, что мы уезжаем! Ты столько перемучился здесь в последнее время, что я ненавижу этот город так же, как раньше его любила. А всё-таки, знаешь ли, в глубине души, если исповедаться тебе как следует, мне грустно. Уезжать из России теперь. Настают такие дни. Мы так их ждали. Мне кажется, словно мы уезжаем из дома перед самым светлым праздником.
– Мы не постились, Аня, и нам нет такого праздника. Мы говели так, для виду. Ели на масле, на мясном бульоне. Шутя. А «они», – они говели семь недель. По-настоящему говели. Им праздник.
– Хорошо сказано! – сказала Анна Ивановна, любуясь мужем, его сединой, его грустной улыбкой. – Ты у меня умник, хорошо говоришь.
– Говорят, что твой муж ни на что больше, кроме красивой фразы, и не способен, Аня… Ну, да Бог с ними!
И с той же грустной улыбкой он привлёк её к себе, положил её голову к себе на плечо и закончил, глядя в окна на серые, бесконечные, унылые, угрюмые и мрачные в надвигающихся сумерках, словно грозные поля:
– Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция.