Альгису почудилось в его голосе несомненное сочувствие и жалость к этой девочке, обычно не свойственные конвоирам, и уж во всяком случае не проявляемые внешне, и это расположило его к Гайдялису.
- - Пойдемте в купе, - рассмеялся Дауса. - А то она едет с комфортом, а мы, как бедные родственники, топчемся в коридоре,
Они вошли в купе, закрыли за собой дверь и уселись, на нижних полках, аккуратно сдвинув вбок постели. Сигита то ли спала, то ли притворялась спящей, продолжала лежать спиной к ним, и также свешивались с полки мальчиковые полуботинки на ее ногах. Путешествие с таким соседом, как Альгирдас Пожера, явно льстило самолюбию милиционеров, и они уж не упустили случай потолковать с известным поэтом о литературе, высказать свое мнение, которое они считали мнением народа, а народ, учила их партийная печать, является самым взыскательным критиком искусства. Альгис выслушал несколько банальностей, без которых не обходилась ни одна читательская конференция. Говорил Дауса. Гайдялис молчал, посапывая прокуренными легкими и безостановочно дымя.
Чтоб отвязаться от нагловатого и назойливого Даусы, Альгис спросил Гайдялиса, не. служил ли он в конце сороковых годов в истребительном батальоне по борьбе с бандитизмом, и Гайдялис утвердительно кивнул, Это изменило направление беседы. Альгис и Гайдялис предались воспоминаниям о тех годах, а Дауса был,вынужден молчать и ревниво слушать, потому что в тех событиях он по возрасту принимать участия не мог.
Оказалось, что их пути, Альгиса и Гайдялиса, не раз пересекались в те годы, и они вспомнили,не одну операцию, в которой участвовали вместе, не будучи друг с другом знакомы. Гайдялис оживился, глаза его, до того тусклые и озабоченные, заблестели помолодому.
- Эх, было время, - закачал он головой с поредевшими, с обильной сединой волосами, - хоть и жуткое, не приведи Господь, а что-то в душе светлое оставило. Даже тоскую порой...
- Не по страху же вы тоскуете, - улыбнулся Альгис, - а по молодости своей. И вам и мне тогда было. по двадцать.
- Верно, - согласился Гайдялис. - Крепким я был... а как две пули проглотил... и мне половину
желудка отсекли ... сразу в старики записался. Хоть на печь полезай да внуков нянчи. А какие у меня внуки? Я своим детям, как дедушка.
Он с грустной застенчивой улыбкой глянул на Альгиса.
- Вам повезло больше, чем мне, Стало писателем, всему народу известны ... А мы свою лямку до самой смерти тянуть будем. Тогда бандит не добил, сейчас уголовник нож всадит под ребро.
- А скажите, Гайдялис, - поинтересовался Альгис, - сколько у вас в истребительном батальоне было народу?
- Как когда, - затянулся дымом Гайдялис. - По полтыщи, а когда и тысяча. После больших операций большая убыль была.
- Нет, когда кончились бои. Сколько в батальоне в ту пору штыков осталось?
- Это вы про пятьдесят первый год? Дай Бог памяти.
- Я уж тогда другими делами был занят и плохо знаю, как все было, - подзадорил его Альгис, и это польстило Гайдялису, развязало язык.
- А все было, как положено. Побили мы их, лесных братьев, видимо-невидимо. Да чего рассказывать, небось, сами помните - целые уезды, стояли пустыми, без жителей. И нас, истребителей, полегло без счету. Уж сам не чаял живым выползти. Одним словом, горела Литва и еще немного - совсем бы обезлюдела. Но нашелся умный человек, всех перехитрил. Помните, кто был тогда председателем Совета Министров?
- Гедвилас, - сказал Дауса, не задумываясь.
- Правильно, - одобрительно кивнул Гайдялис своему начальнику. - Именно Гедвилас. Тонко все придумал. Обьявил амнистию. Самолеты пустил над лесами, листовками закидал всю Литву. Так, мол, и так. Кто выйдет на сборные пункты с оружием в руках и без сопротивления сложит оружие, - тому амнистия. Получай, мол, паспорт и гуляй на все четыре стороны полноправным гражданином. Родинамать, мол, простила все грехи и никогда о них не напомнит.
Мы, литовцы, народ доверчивый. И пошли мужички из бункеров выползать, потащили оружие, целые арсеналы, даже пушки. Двадцать тысяч человек вышло из лесу все, что осталось живого к пятьдесят первому году. Ну, конечно, кроме главарей. Те упрятались. Их и по сей день не слышно,
Сложили они оружие, получают паспорта. Ну, думают сейчас и по домам можно. Кончили воевать. А им говорят 'домой рано. Как же так? Нам обещано, что мы - равноправные граждане. Точно, обещано. А почему домой не пускаете? А потому, отвечают им, что как равноправным гражданам вам сейчас самый срок пойти на службу в Советскую армию. И так многие срок свой оттянули, пока в лесах сидели. Вот и настала пора наверстывать, исполнять свой гражданский долг. Забрали их, как миленьких, в солдатики, но оружия не дали. Стройбат - это называется. Может, слыхали? Строительный батальон. И поехали прямиком - в Сибирь. На стройки коммунизма. Я чегото не встречал, кто оттуда назад вернулся.
Даусе, который,:несомненно, считал себя политически более зрелым, нежели Гайдялис, слова его показались неосторожными. Он приложил палец к губам и скосил глаза наверх, где лежала Сигита. Альгис тоже поднял глаза. Сигита лежала спиной к ним, но Альгис мог поклясться, что она не спала, а, напрягши слух, ловила каждое слово, доносившееся снизу. Альгису очень хотелось поговорить с ней. Все, что сказал о ней Дауса, как-то не вязалось с ее обликом, и хотелось выслушать ее, вызвать на исповедь, понять, что могло толкнуть это существо, абсолютно невинное по первому впечатлению, на уголовное преступление. Да еще попытка к самоубийству...
Он решил, что обязательно улучит момент и поговорит 'с ней с глазу на глаз, без свидетелей. А Гайдялис тем временем продолжал ровным дремотным голосом, ничуть не обратив внимания на предупреждение Даусы. Ему льстило, что известный писатель со вниманием, и притом неподдельным, слушает его.
- В общем, кончилось все. Наступил мир в Литве. Как раз в мае 1951 года. Лесных братьев околпачили, спровадили в Сибирь. Парочку человек для близиру оставили, дали выдвинуться в люди. Один, помню, из бывших бандитов на тракторе в колхозе работал.
Кажется, Пасвалисе, что ли? Его даже орденом Ленина наградили. Вот смех-то. Ясное дело, для пропаганды. А других и след простыл в Сибири.