Через уездное начальство он сделал попытку исправить ошибку - депортацию семьи активной комсомолки, пролившей кровь за советскую власть, - телеграммой нагнать эшелон, извлечь из него и вернуть домой семью Ниеле Кудиркайте. Но то ли телеграммы не дошли, то ли в общем хаосе бесчисленных маршрутов с вывозимыми в Сибирь литовцами, латышами, эстонцами, не смогли разыскать тот эшелон, но только его хлопоты ни к чему не привели. И начальство отмахнулось от него, даже заподозрив в беспринципности и стремлении поставить личное выше общественного, что по тем временам считалось опасным грехом для коммуниста.
Ниеле осталась совсем одна. Кроме Альгиса, никого не было из близких людей. И он, проникшись состраданием к ней и понимая свою ответственность за судьбу этой девушки, уже связанной с ним никому невидимыми, но нерасторжимыми нитями привел ее из больницы к себе, и она тихо, замкнуто, днями не разговаривая с ним, прожила там неделю и ничего не сказала в ответ, когда он предложил ей оформить законный брак. Так они стали мужем и женой, и Альгис потом
никогда не жалел, что так случайно и долго не раздумывая, сделал свой выбор. Уже известным поэтом, живя в столице в почете и достатке, он не без гордости видел, насколько она лучше всех жен его новых друзей, как понимает его, зная все слабости и недостатки, разумно и деликатно прикрывает их от чужого глаза, оставаясь требовательной и неуступчивой наедине. Своим успехом и положением Альгис во многом был обязан ей, ее безошибочному вкусу и той атмосфере, которую создала она в доме.
Она не могла винить Альгиса в тяжкой судьбе своей семьи. Ведь вслед за мужем она тоже приняла этот строй и служила ему, сначала против своей воли, а потом смирившись, как и вся Литва. Они оба годами хлопотали, используя высокие связи и знакомства, пытаясь разыскать в необъятной Сибири затерявшиеся следы, даже ездили туда, и все, что увидели, надолго отравило им жизнь. И отец, и мать, и две сестрички, младшие ее, затерялись, исчезли в таежных дебрях, среди проволоки бесчисленных концлагерей, в серых избах и землянках спецпоселений, покрывших, словно оспа, дикую и чужую красоту берегов Енисея. Альгис, правда, потом издал цикл стихов под названием "Песни Енисея", но были они посвящены описаниям природы, поразившей его, и гидроэлектростанциям, возникшим на берегах реки по воле партии коммунистов. Эти стихи Ниеле не любила и на книжной полке дома их не держала. После смерти Сталина, когда стали возвращать из ссылки уцелевших мученников, внезапно обьявился отец Ниеле. Без детей и жены. Их могилы остались в Сибири.
Альгис и Ниеле приютили его у себя, окружили лаской и заботой, каких старик, больной и полубезумный, не чаял увидеть на склоне жизни, лечили у лучших докторов, возили на курорты, но он протянул полгода и скончался, так и не рассказав даже дочери, что пережил там, за Полярным кругом, потому что боялся всех, не доверял никому и ей не отважился открыть душу.
Похоронили его, исполнив последнюю волю, в уездном центре, где прошла вся жизнь семьи. Дочь и зять поставили на могиле дорогое надгробие из темно-красного гранита, и местное кладбище до сих пор кичится этим памятником, которое, по мнению ценителей, является подлинным произведением искусства.
Каждый год Ниеле с детьми навещает могилу, и власти городка принимают ее с почетом, как жену знаменитого поэта, и по указанию этих властей к ее приезду памятник украшают венками и букетами цветов за казенный счет.
Уже, когда поезд тронулся, ввалились со свертками и бутылкой коньяка Дауса и Гайдялис, застывшие на морозе, с инеем на бровях и ресницах и стали топать сапогами, согреваясь в вагонном тепле. В купе стало шумно. Сигита снова отвернулась к стене.
- Эй, дама, - хмельно позвал ее Дауса, явно успевший хлебнуть спиртного на вокзале. - Составь нам компанию поужинать. Не побрезгуй.
- Я не хочу есть, - огрызнулась, не повернув головы Сигита.
- Грубишь старшим. Нехорошо, - заметил Гайдялис.
- Оставьте ее в покое, - вмешался Альгис. Сигита, я прошу тебя. Садись с нами поужинать. Вот что, товарищи, мужчины, выйдем из купе, не будем ей мешать. Пусть она все расставит, приготовит. Наведет уют женской рукой. Согласна, Сигита.
Она повернула лицо к нам и улыбнулась.
- Вот что значит писатель, - воскликнул Дауса. - Имеет подход к женщинам... А мы темные да серые...
- Пошли, - стал подталкивать их к выходу Альгис.
Ему не терпелось очутиться с ними без Сигиты и поговорить всерьез о ее судьбе. Они, хоть и милиционеры, но все же люди. Особенно этот Гайдялис внушает доверие. Они должны знать, как можно помочь ей, вернее, - как спасти ее от гибели. А уж узнав, как это сделать, Альгис остальное возьмет на себя.
Они уже вышли из купе и прикрыли за собой дверь, как оттуда послышался голосок Сигиты.
- А ножик? Что, я пальцем буду колбасу нарезать?
- Ишь чего захотела! Ножик? - хмыкнул Дауса.А пистолет не нужен?
- Дайте ей нож, - сказал Альгис.
- Нельзя. Опасно, - покачал головой Гайдялис. За ней нужен глаз да глаз.
- Дайте ей, - повторил Альгис. - Я ручаюсь. Беру всю ответственность на себя.
- Если что, отвечать нам, - угрюмо сказал Дауса, но ножик достал из кармана, расправил лезвие и протянул Сигите в купе, потом иронически покосился на Альгиса. Гуманизм... пустые штучки...
Альгис не стал с ним спорить, отвел обоих подальше от дверей купе в тамбур и там, оставшись наедине, рассказал им все, что узнал от Сигиты в их отсутствие. К его удивлению, это произвело впечатление не только на Гайдялиса, но и на Даусу.
Что делать? Как ее спасти? - взволнованно спрашивал Альгис. - Дайте совет.
- А какой совет? - задумчиво протянул Дауса с серьезным озабоченным выражением на своем длинном лице. - Взять на поруки. Хоть это вышло из моды. Но для вас, такого известного человека, сделают исключение.
- Вы знаете кого-нибудь из начальства в Каунасе? - спросил Гайдялис. - В горкоме партии... или в прокуратуре?
- Первый секретарь горкома - мой лучший друг.воскликнул Альгис.
- Тогда дело в шляпе, - хлопнул его по плечу Дауса. - Считайте, девка у вас.. Одно ваше сло.во - и пустят ее, куда глаза глядят. Единственное, что надо сообразить, - как ее хозяевам вбить в башку, чтоб не подавали в суд за пятьсот рублей.