Пока лилась се гладкая и мягкая, как распаренный горох, английская речь, Альгис поманил официант а и спросил, не может ли он выставить, разумеется, за его счет, всем туристам хорошего кавказского коньяку.
— Имеется. Грузинский… три звездочки, понимающе зашептал официант ему в ухо и, скосив глаз, одновременно сосчитал количество туристов в вагоне. Молдавский не рекомендую.
Хорошо. Пусть грузинский. И лимона нарежь. С сахаром.
Лимона нет. Позор. Теряем лицо перед Западом, смеясь, укорил его Альгис, и официант фамильярно захихикал, как свой человек со своим.
Да они, иностранцы, и так сожрут. Лишь бы бесплатно. Любят дармовщинку. Я их, как облупленных, знаю… Какой год кормлю.
Бог с ними, — заступился за них Альгис. У каждого свои слабости. Обслужи, как надо. Не обижу…
— Десять бутылок понадобится. Не меньше, глубокомысленно задумался официант. — Учтите, у нас недешево. Сто процентов ресторанной наценки… И железнодорожной столько же…
Не разоришь, отпустил его Альгис. Тамара все еще рассказывала туристкам о советских женщинах, и они уже явно скучали" ерзали на стульях, играли бумажными салфетками, поглядывая с надеждой на Альгиса. В особенности, Джоан. У нее глаза были чертовски лукавые. Да и все лицо лучилось от возникавших и таявших ямочек. Альгис ей нравился. Она этого не скрывала. Даже от Тамары, которая, как наседка, встревоженно и неодобрительно переводила глаза за стеклами очков с нее на Альгиса. И при этом поджимала губы, давая знать Альгису, что она никаких вольностей в своей группе не допустит.
— Ну, и хрен с тобой, ханжа кагебистская, — ругнулся в душе Альгис и взял у официанта полный стакан коньяку.
Коньяк в изобилии расставленный на столиках вызвал у американок возбужденное ожидание. Они нюхали свои стаканы, пробовали кончиком языка, причмокивали, пучили глаза, выражая одобрение и коньяку и тому, кто так щедро угостил их.
Перед Тамарой официант тоже поставил полный стакан. Она вскинула тонкие бровки над дужками очков и сказала Альгису по-русски:
— Зря вы это затеяли. Перепьются сейчас, а мне отвечать. Знаете, какая у них мораль? А никакой. Что хочу, то делаю. А если столько пьяных женщин сразу вздумают…
Альгис не стал слушать, что будет, если столько пьяных женщин чего-то захотят. Он поднялся со стаканом в руке, покачиваясь на расставленных ногах вместе с полом вагона.
— Я с вами скоро расстанусь, мои случайные, но очень дорогие спутницы по путешествию… мои соплеменницы, отделенные от своего народа океаном…, но не забывшие своих корней. Давайте выпьем на прощанье за наших литовских женщин. Сделаем по одному глотку за три женских судьбы. Поверьте мне, это были красивые люди, и любой народ мог бы гордиться такими. Помянем их… по именам… Генуте Урбонайте…
— Генуте Урбонайте, — с американским акцентом повторил вагон.
Броне Диджене… Броне Диджене, как эхо отозвались аме риканские литовки, с торжественной скорбью, как в церкви.
— И безвестную женщину, чье имя мне неведомо. И безвестную женщину, чье имя мне неведомо.
Тамара, не понявшая, о чем идет речь, поначалу решила, что они молятся, но когда Джоан ей перевела, успокоилась и сама осушила до дна свой стакан, сразу зардевшись румянцем сквозь слой тона и пудры. Туристки с шумом вставали из-за своих столов и, прежде чем покинуть вагон-ресторан, считали своим долгом протиснуться к Альгису и пожать ему.руку. Джоан тоже подошла и, играя глазами, спросила приглушенным тоном:
— В каком вы вагоне едете, мистер Пожера? До ночи много времени, и я бы очень хотела еще раз повидать вас, если вас это не затруднит.
— Мистер Пожера очень устал, безапелляционно вмешалась с раскрасневшимися от выпитого коньяка щеками Тамара и встала между Джоан и Альгисом. Мы и так у него отняли массу драгоценного времени. Мои милые леди, прощайтесь.с нашим гостем и ступайте в свои купе отдыхать.
Тамара уже не отходила от Альгиса, и Джоан за ее спиной сделала смешную гримасу, подразнив ее, и пошла между столиками к выходу, несколько раз с сожалением оглянувшись.
Альгис еле сдерживал закипавший в нем гнев. Выпитый коньяк, а он опорожнил бутылку, ударил в голову. Он возненавидел Тамару, эту интуристовскую чистюлю, отутюженную и накрахмаленную, с тусклым блеском лака на взбитых и склеенных волосах. Особенно раздражала ее лакированная прическа, покрытая упругой коркой, и ему захотелось запустить туда все пальцы, разлохматить, разодрать, чтоб ее фарфоровое личико, наполовину закрытое большими заграничными очками, исказилось от боли, осыпалось, как штукатурка, слоем тона и пудры.
В вагоне-ресторане они остались вдвоем, если не считать официанта, оформляющего счет и затем давшего его Тамаре для подписи. Она нагнулась к столу, стоя спиной к Альгису, и черная юбка полезла вверх, обнажив тугие икры и крепкие бедра, а выше плотно обтянув хорошей формы аппетитный зад.
Охмелевший Альгис даже присвистнул. Тамара оглянулась на него, хотела распрямиться, по покачнулась вместе с вагоном, и Альгис подхватил ее, сжав ладонью грудь, высокую и податливую, как надутый мяч.
— Проводите меня, прикрыла под стеклами глаза Тамара. Ваш коньяк меня совсем… Не надо было пить.
Официант, как соучастник, сально подмигнул Альгису, когда он повел Тамару под локоть к выходу. Она повисла на его руке и жаловалась, запинаясь и подыскивая слова;
Если б вы знали, как с ними… трудно. Особенно с бабами. У них никакой морали. Все деньги.
И мужчин покупают за деньги, даже за сигареты. Позор! У нас еще попадаются такие подонки, что клюют на их удочку. А за все отвечать мне. Пиши потом рапорты, давай объяснения. Вы зайдете ко мне? Я одна к купе. Хочется поговорить с советским человеком, отвести немного душу… Терпеть не могу иностранцев… Так зайдете? Это вас не затруднит? Купе Тамары было первым в мягком вагоне, вслед за отделением для проводников и туалетом. Они прошли никем из туристок незамеченными, и Тамара, захлопнув дверь, защелкнула задвижку. Альгис сел на мягкий диван, откинулся, утонул затылком в мягкой спинке. В таком купе обычно ездил он. Теперь его отсюда выжили туристы, и он обречен всю ночь маяться в жестком вагоне, и еще будет великим счастьем, если к нему не подсадят соседей.