Мальчик опустил голову, неловко, торопясь, мотал ногу, стараясь поплотней наложить повязку. А свеи стояли над ним, негромко, по-своему, переговаривались. Широкоплечие, высокие и загадочные.
Мальчик еще не знал, что его захватила дружина молодого ярла Рорика Неистового, сына знаменитого ярла и конунга Рагнара Победителя Великана. Дружина возвращалась из восточного викинга без большой добычи, поэтому и брали по дороге пленных. Раб – хоть и не стоит так дорого, как золото, серебро или железо, но тоже имеет цену.
Впрочем, Любеня тогда вообще не задумывался, что попал в плен, просто ему было больно и страшно.
Наверное, прав был Ратень, когда недавно, в ответ на удалое хвастовство мальчишки, рассказывавшего, какой он уже взрослый, лишь насмешливо щурил умные глаза и дразняще встряхивал головой. Мол, мели-мели, паря, что с тебя взять, с такого маленького…
– Пошли, – сказали ему.
Любеня поднялся. Поковылял, несмотря на боль и липкую кровь, уже хлюпающую в ноговице. Сдерживал щипучие слезы, старался держаться гордо, независимо, как подобает мужчине и воину.
Только свеям было плевать на его гордый вид. Погнали к ладье, как барана. Перед высоким бортом мальчик замешкался, сильные руки подняли его под мышки и кулем перекинули внутрь.
Стоять на раненой ноге было тяжело, он присел было на сундук рядом с веслом, но его пинком сшибли оттуда. Любеня больно ударился о твердые доски днища и остался лежать, сжимаясь в комок. От неожиданности и обиды даже дыхание перехватило.
Доски густо пахло горьковатым смоляным варом и еще чем-то, сальным, приторным, напоминающим застарелый запах от рыбьих внутренностей. А свеи больше не обращали на него внимание. Налегли всем скопом, стащили ладью с песчаной косы, попрыгали внутрь, переваливаясь через борта. Расселись по своим сундукам, взялись за длинные весла, крепко и слаженно плеснули ими, выводя ладью на глубокую воду. Любеня услышал, как под тонким днищем, где-то совсем рядом, зажурчала-запела вода.
Он осторожно, опасаясь ударов, оглядывался. Любопытно все-таки!
Глянуть со стороны – ладья, по-свейски – драккар, вроде бы не большая, но даже удивительно, сколько в ней всего помещается. И мешки какие-то, и бочонки, и сундуки, плотно увязанные конопляными веревками, и оружие, доспехи внавал. Круглые свейские щиты вставлены в пазы вдоль бортов, а луки, копья лежат свободно, как хворост. Да и самих свеев много, десятка четыре, а то и пять, заметил он. Хотя никто не мельтешит зря, все при деле. Молодой воин в красивых доспехах, что выдернул Любене стрелу, сразу прошел назад, поближе к кормовому веслу-прави́лу.
Гладкую, темную рукоять правила держал пожилой свей, тоже в богатом снаряжении, со смоляной, в завиток, бородой, в которой проблескивало много серебряных нитей. Молодой заговорил с ним, и старый кивал в ответ. Потом сам сказал что-то, от чего сидящие поблизости свеи разом оскалились. Теперь молодой кивнул старому и даже хлопнул того по плечу.
Наличник шлема у старого был приподнят, и мальчик хорошо рассмотрел морщинистое лицо, выдубленное солнцем и ветром до того же темного блеска рукояти кормила. Карие глаза смотрят остро, пристально, нос – как клюв хищной птицы, от виска до рта кожу рассекает давний, глубокий шрам. Шрам высоко приподнимает уголок губ, будто воин ухмыляется беспрестанно.
Старый – кормщик, а молодой, значит, у них вождь, конунг, понял Любеня.
У дядьки Ратня тоже был длинный шрам по лицу… Был?! – с горечью ворохнулось внутри.
– Любеня!!! – перебил его мысли выкрик с берега.
Голос был хриплый, чужой, но все равно как будто знакомый. Мальчик вскинулся, схватился за что-то, приподнялся. Свеи тоже оживились разом, побросали весла, загыкали, загалдели, показывая на берег.
Эту картину Любеня, наверное, никогда не забудет. Ладья не успела отойти далеко, и он хорошо видел, как дядька Ратень полз им вслед по травянистому откосу. Весь иссеченный, живого места, наверное, не осталось, рана на ране – одно кровавое месиво. И, несмотря на это, волхв все-таки двигался, полз, приподнимался на дрожащих руках, пытался привстать.
«Как ползет, какой силой, когда и с меньшими ранами не живут?» – охнул про себя мальчик.
– Любеня! Будь счастлив, сынок! – то ли кричал, то ли хрипел волхв. – Будь удачлив и неуязвим! Я, волхв, отдаю свою силу и заклинаю тебя самым крепким, предсмертным заклятием! Именем Велеса Круторого – заклинаю тебя! Именем всех верхних богов – заклинаю! Да не страшны тебе будут ни огонь, ни вода! Да не коснется тебя ни железо, ни кость, ни дерево! Да минут тебя глад, мор, болезни, черный глаз и дурные умыслы! Да будет так! Да пребудет с тобой оберег бога Велеса! Заклинаю!!! Прощай, мальчик, прощай, сынок…
Вроде, не очень громко, не слишком отчетливо, а мальчик каждое слово расслышал и понял. Долгим эхом отдавались они в ушах. И, похоже, лес, река, небо, ивы, склонившиеся к воде, вольные птицы, рассекающие крыльями высоту, – все расслышали слова волхва, подхватили, понесли, заволновались, зашуршали в ответ ворожбе. И Хорс-солнце, выглянув огненным краем из-за кромки леса, как будто подтвердил заклятие чародея, пустив вдоль земли тонкие, яркие, пронизывающие лучики.
Потом руки волхва подломились, голова упала, он так и застыл на берегу.
Прощай, дядька Ратень, прощай волхв! – всхлипнул Любеня. Прощай…
Наверное, так и взрослеют люди, не постепенно, а сразу, рывком, проживая за короткое время целую большую жизнь, вспоминал он потом.
А свеи в ладье еще долго переговаривались между собой, удивлялись и цокали языками. Оглядывались назад, на берег, где оставался лежать убитый, воскресший, а потом снова умерший волхв.
Большинство из них не разбирали языка родичей, не очень поняли, что случилось, не знали, что это такое – заклятие Велеса. Но пришлые воины ценили и уважали любое мужество.
– Слышь, полич, ты туда, к веслу, не садись никогда. Это у них только воинам можно – за весла садиться. Ты на днище сиди. На днище – можно, за это не будут бить, – посоветовали Любене откуда-то сбоку.
Он оглянулся. За мешками, навалом скарба и мельканием свеев он и не заметил сначала, что в просторной ладье есть еще пленники.
Их было трое. Молодые парни, с виду – постарше его на несколько лет. Руки спутаны на запястьях толстым, просмоленным вервием. Все трое одеты в привычные глазу рубахи с подпояской, холщовые порты, на ногах – кожаные ноговицы. Волосы по обычаю местных родов забраны повязками-оберегами, сохраняющими человека от порчи и лесной нечисти.
Двое, чернявый, угловатый, даже в скрюченном положении видно, что очень высокий, и второй – русоволосый, с большими карими глазами, опушенными густыми, совсем девичьими ресницами, смотрели на мальчика с любопытством, но без злости. Третий – широколицый, редкобровый, с вывороченными губами и коротким, приплюснутым носом, косился на новичка неприязненно. Под глазом у него лиловел огромный синяк, похожий на растекшуюся лужу. Смешной синяк и лицо смешное, все словно сплющенное, отметил Любеня. Только глаза неприятные. Маленькие, упрямые глазки свирепого кабана-секача…
Говор родичей, но лица незнакомые, значит – или оличи, или витичи, сообразил мальчик. В этих родах язык в точности как у них, поличей. У косин – другой все-таки, слова похожи, а выговор отличается так, что порой с трудом понимаешь…
Кто заговорил с ним? Да, похоже вот этот, русоволосый, с красивыми ресницами…
– А откуда ты знаешь, что я полич? – спросил Любеня.
Хотел сказать твердо, а прозвучало пискляво и жалобно. Самому не понравилось.
Трое пленников продолжали его разглядывать.
– Эка загадка – полича отличить! – ответил первым губастый. – Да у тебя вышивка по рубахе крестиком. Вы, поличи, всегда все не по-людски делаете, нет, чтоб птичьей лапкой вышивать, как красиво, а вы – крестиком. Я же говорю – всегда выделиться хотите. Забились в ваши северные угодья, живете там сами по себе, дани князю Хрулю не платите. А с нас – три шкуры дерут!