После того как три собеседницы, в безупречно учтивой форме и пользуясь недомолвками, высказались в том смысле, что поведение короля убивает королеву, его супругу, королеву-мать и всю остальную родню; после того как в изысканных выражениях на голову мадемуазель де Лавальер были обрушены всяческие проклятия, королева-мать увенчала эти жалобы и укоры словами, отвечавшими ее характеру и образу мыслей.
— Estos hijos! — сказала она, обращаясь к Молене. Эти слова означали: «Ах, эти дети!»
Эти слова в устах матери полны глубокого смысла: в устах королевы Анны Австрийской, хранившей в глубине своей скорбной души столь невероятные тайны, слова эти были просто ужасны.
— Да, — отвечала Молена, — эти дети! Дети, которым всякая мать отдает себя без остатка.
— И ради которых, — продолжила королева, — мать пожертвовала решительно всем…
Королева не докончила фразы. Она бросила взгляд на портрет бледного, без кровинки в лице, Людовика XIII, изображенного во весь рост, и ей почудилось, будто в тусклых глазах ее супруга снова появляется блеск и его нарисованные на холсте ноздри начинают раздуваться от гнева. Он не говорил, он грозил. После слов королевы надолго воцарилось молчание. Молена принялась рыться в корзине с кружевами и лентами. Г-жа де Мотвиль, пораженная этой молнией взаимопонимания, одновременно мелькнувшей в глазах королевы и ее давней наперсницы, опустила взор и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала лишь многозначительное «гм», которое пробормотала дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она уловила вздох, вырвавшийся из груди королевы. Г-жа де Мотвиль тотчас же подняла голову и спросила:
— Вы страдаете, ваше величество?
— Нет, Мотвиль; но почему тебе пришло в голову обратиться ко мне с этим вопросом?
— Ваше величество застонали.
— Ты, пожалуй, права: мне немножко не по себе.
— Господин Вало тут поблизости; он, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.
— И это болезнь! Господин Вало напрасно посещает принцессу; ее исцелил бы совсем, совсем иной врач.
Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно взглянула на королеву.
— Иной врач? — переспросила она. — Но кто же?
— Труд, Мотвиль, труд… Ах, уж если кто и впрямь болен, так это моя бедная дочь — королева.
— И вы также, ваше величество.
— Сегодня мне немного легче.
— Не доверяйтесь своему самочувствию, ваше величество. И, словно в подтверждение этих слов г-жи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце: она побледнела и откинулась в кресле, теряя сознание.
— Мои капли! — воскликнула она.
— Сейчас, сейчас! — сказала Молена, и, нисколько не ускоряя движений, подошла к шкафчику из черепахи золотисто-желтого цвета, вынула из него большой хрустальный флакон и, открыв его, подала королеве.
Королева поднесла его к носу, несколько раз жадно понюхала и прошептала:
— Вот так и убьет меня господь бог. Да будет его святая воля!
— От боли не умирают, — возразила Молена, ставя флакон на прежнее место.
— Вашему величеству лучше? — спросила г-жа де Мотвиль.
— Да, теперь лучше.
И королева приложила палец к губам, чтобы ее любимица не проговорилась о только что виденном.
— Странно, — сказала после некоторого молчания г-жа де Мотвиль.
— Что же странного? — произнесла королева.
— Помнит ли ваше величество день, когда эта боль впервые появилась у вас?
— Я помню лишь то, что это был грустный день, Мотвиль.
— Этот день не всегда был для вашего величества грустным.
— Почему?
— Потому что двадцать три года назад, и притом в тот же час, родился царствующий ныне король, прославленный сын вашего величества.
Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье. Было ли то воспоминание, или размышление, или еще один приступ боли?
Молена кинула на г-жу де Мотвиль почти что свирепый взгляд, до того он был похож на упрек. И достойная женщина, ничего не поняв, собралась было для успокоения своей совести обратиться к ней за разъяснениями, как вдруг Анна Австрийская, внезапно поднявшись с кресла, сказала:
— Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль — в другой. Великая печаль, — добавила она совсем тихо, — искупление за великую радость.
И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова замолчала, глаза у нее потухли, мысли рассеялись и руки повисли.
— Нужно ложиться в постель, — сказала Молена.