– Черт подери!
– Я вставил в нее все словечки из обихода любви, которые только знаю, – говорил Лафонтен.
Все хохотали до упаду, слушая, как славный поэт расхваливает свой товар.
– И я постарался превзойти все написанное прежде меня Боккаччо, Аретино и другими мастерами этого жанра.
– Боже мой! – вскричал Пелисон. – Да он заработает себе отлучение.
– Вы и в самом деле так думаете? – наивно спросил Лафонтен. – Клянусь вам, я сделал это не для себя, а для господина Фуке.
Столь великолепный довод окончательно развеселил присутствующих.
– И, кроме того, – продолжал Лафоптен, потирая руки, – я продал первое издание этой поэмы за целые восемьсот ливров. Между тем за книги благочестивого содержания издатели платят вдвое дешевле.
– Уж лучше бы вы состряпали, – заметил со смехом Гурвиль, – пару благочестивых книг.
– Это хлопотно и недостаточно развлекательно, – спокойно сказал Лафонтен, – вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.
С этими словами он вручил свой дар казначею эпикурейцев, Вслед за ним отдал свои пятьдесят ливров Лоре. Остальные также внесли кто сколько мог. Когда подсчитали, оказалось, что собрано сорок тысяч ливров.
Еще не замолк звон монет, как суперинтендант вошел или, вернее, проскользнул в залу. Он был незримым свидетелем этой сцены. И он, который ворочал миллиардами, богач, познавший все удовольствия и все почести, какие только существуют на свете, этот человек с необъятным сердцем и творческим мозгом, переплавивший в себе, словно тигель, материальную и духовную сущность первого королевства в мире, знаменитый Фуке стоял, окруженный гостями, с глазами полными слез, и, погрузив в мешок с золотом и серебром свои тонкие белые пальцы, сказал мягким и растроганным голосом:
– О жалкая милостыня, ты затеряешься в самой крошечной складке моего опустевшего кошелька, но ты наполнила до краев мое сердце, а его никто и ничто не в состоянии исчерпать. Спасибо, друзья, спасибо! – И так как он не мог расцеловать всех находившихся в комнате, у которых также навернулись на глаза слезы, он обнял Лафонтена со словами:
– Бедненький мой! Из-за меня вас вздула жена, и из-за меня духовник наложит на вас отлучение.
– Все это сущие пустяки: обожди ваши кредиторы годика два, я написал бы добрую сотню сказок; каждая из них была бы выпущена двумя изданиями, и ваш долг был бы оплачен!
Глава 6.
ЛАФОНТЕН ВЕДЕТ ПЕРЕГОВОРЫ
Фуке, сердечно пожав руку Лафонтену, сказал:
– Мой милый поэт, сочините, прошу вас, еще сотню сказок и не только ради восьмидесяти пистолей за каждую, но и для того, чтобы обогатить нашу словесность сотней шедевров.
– Но не думайте, – важничая, заявил Лафонтен, – что я принес господину суперинтенданту лишь эту идею и эти восемьдесят пистолей.
– Лафонтен, никак, сегодня богач! – вскричали со всех сторон.
– Да будет благословенна мысль, способная подарить меня миллионом или двумя, – весело произнес Фуке.
– Вот именно, – согласился Лафонтен.
– Скорее, скорее! – раздались крики присутствующих.
– Берегитесь! – шепнул Пелисон Лафонтену. – До сих пор вы имели большой успех, но нельзя же перегибать палку.
– Ни-ни, господин Пелисон, вы человек отменного вкуса, и вы сами выразите мне свое одобрение.
– Речь идет о миллионах? – спросил Гурвиль.
Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:
– У меня вот тут полтора миллиона.
– К черту этого гасконца из Шато-Тьери! – воскликнул Лоре.
– Вам подобало бы коснуться не кармана, а головы, – заметил Фуке.
– Господин суперинтендант, – продолжал Лафонтен, – вы не генеральный прокурор, вы поэт.
– Неужели? – вскричали Лоре, Конрар и прочие литераторы.
– Я утверждаю, что вы поэт, живописец, ваятель, друг наук и искусств, но признайтесь, признайтесь сами, вы никоим образом не судейский!
– Охотно, – ответил, улыбаясь, Фуке.
– Если б вас захотели избрать в Академию, скажите, вы бы отказались от этого?
– Полагаю, что так, да не обидятся на меня академики.
– Но почему же, не желая входить в состав Академии, вы позволяете числить себя в составе парламента?
– Вот как! – удивился Пелисон. – Мы говорим о политике.
– Я спрашиваю, – продолжал Лафонтен, – идет или не идет господину Фуке прокурорская мантия?
– Дело не в мантии, – возразил Пелисон, раздраженный всеобщим смехом.
– Напротив, именно в мантии, – заметил Лоре.
– Отнимите мантию у генерального прокурора, – сказал Конрар, – и у нас останется господин Фуке, на что мы отнюдь не жалуемся. Но так как не бывает генерального прокурора без мантии, то мы объявляем вслед за господином де Лафонтеном, что мантия действительно пугало.
– Fugiunt risus leporesque, – вставил Лоре.
– Бегут смех и забавы, – перевел один из ученых господ.
– А я, – с важным видом продолжал Пелисон, – совсем иначе перевожу слово «lepores».
– Как же вы его переводите? – спросил Лафонтен.
– Я перевожу следующим образом: «Зайцы спасаются бегством, узрев господина Фуке».
Взрыв хохота; суперинтендант смеется вместе со всеми.
– При чем тут зайцы? – вмешивается уязвленный Конрар.
– Кто не радуется душою, видя господина Фуке во всем блеске его парламентской власти, тот заяц.
– О, о! – пробормотали поэты.
– Quo non ascendam2, – заявляет Конрар, – представляется мне невозможным рядом с прокурорскою мантией.
– А мне представляется, что этот девиз невозможен без этой мантии, говорит упорно стоящий на своем Пелисон. – Что вы думаете об этом, Гурвиль?
– Я думаю, – ответил Гурвиль, – что прокурорская мантия вещь неплохая, но полтора миллиона все же дороже ее.
– Присоединяюсь к Гурвилю! – воскликнул Фуке, обрывая тем самым спор, ибо его мнение не могло, разумеется, не перевесить все остальные.
– Полтора миллиона! – проворчал Пелисон. – Черт подери! Я знаю одну индийскую басню…
– Расскажите-ка, расскажите, – попросил Лафонтен, – мне также следует познакомиться с нею.
– Приступайте, мы слушаем!
– У черепахи был панцирь, – начал Пелисон. – Она скрывалась в нем, когда ей угрожали враги. Но вот кто-то сказал черепахе: «Летом вам, наверное, очень жарко в этом домике, и, кроме того, мы не видим вас во всей вашей прелести, а между тем я знаю ужа, который выложит за него полтора миллиона».