– Снова вы говорите лишнее. Ясно, что раз вы еще не добились его отставки, значит, вы не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглою дурой, если б, идя сюда, не принесла с собою, того, чего вам не хватает.
– Я в отчаянии, что вынужден упорно стоять на своем, – сказал Кольбер после молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность – но я должна поставить вас в известность, сударыня, что вот уже добрых шесть лет на господина Фуке поступает донос за доносом, а положение суперинтенданта нисколько не поколеблено.
– Всему свое время, господин Кольбер; разоблачавшие господина Фуке не носили имени де Шеврез и не имели в своем распоряжении доказательств, равноценных шести письмам кардинала Мазарини, неопровержимо устанавливающим правонарушение, которое я имею в виду.
– Правонарушение?
– Преступление, если это слово вам более по душе.
– Преступление? Совершенное господином Фуке?
– Вот именно… Странно, господин Кольбер, странно: у вас обычно такое холодное и непроницаемое лицо, а сейчас, я вижу, вы прямо сияете.
– Преступление?
– Я в восторге, что это произвело на вас впечатление.
– О, сударыня, ведь это слово заключает в себе столь многое!
– Оно заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас и приказ об изгнании для господина Фуке.
– Простите меня, герцогиня: почти невозможно, чтобы господин Фуке подвергся изгнанию; а опала – это уж слишком!
– О, я знаю, что говорю, – холодно продолжала г-жа де Шеврез. – Я живу не так уж далеко от Парижа, чтобы не знать, что здесь творится. Король не любит господина Фуке и охотно погубит его, если ему дадут к этому повод.
– Надо, однако, чтобы повод был подобающим.
– Мой повод вполне подобающий. Поэтому-то я и оцениваю его в пятьсот тысяч ливров.
– Что это значит? – спросил Кольбер.
– Я хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот повод, и передам его в ваши руки только в обмен на пятьсот тысяч ливров.
– Отлично, герцогиня; я понимаю. Но поскольку вы назначили продажную цену, ознакомьте меня с вашим товаром.
– О, – это не составит труда; шесть писем кардинала Мазарини, как я сказала; автографы эти, конечно, не стоили б таких денег, если б они не устанавливали с полною очевидностью, что господин Фуке присвоил крупные казенные суммы.
– С полною очевидностью? – спросил Кольбер, и глаза его радостно заблистали.
– С полною очевидностью. Не хотите ли прочитать эти письма?
– Всей душой! Само собой, копии?
– Само собой, копии.
Герцогиня навлекла спрятанный у нее на груди небольшой сверток, слегка примятый ее бархатным корсажем.
– Читайте, – подала она бумаги.
Кольбер жадно набросился на них.
– Чудесно! – сказал он, закончив чтение.
– Достаточно ясно, не правда ли?
– Да, герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин Фуке оставил их у себя; но какие, собственно, деньги имеются тут в виду?
– В том-то и дело! Впрочем, если мы договоримся, я присоединю к этим шести еще седьмое письмо, которое окончательно осведомит вас обо всем.
Кольбер размышлял.
– А подлинники?
– Бесполезный вопрос. Это все равно, как если бы, господин Кольбер, я спросила у вас, будут ли полными или пустыми мешочки с золотыми монетами, которые вы мне вручите.
– Прекрасно, герцогиня.
– Значит, сделка заключена?
– Нет еще.
– Как же так?
– Есть одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.
– Назовите ее.
– При всех обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.
– Да.
– И публичный скандал.
– Да. Ну так что же?
– А то, что ни процесса, ни скандала не будет.
– Почему же?
– Потому, что дело идет о генеральном прокуроре парламента; потому, что у нас во Франции все, решительно все: администрация, армия, юстиция, торговля, – все связано цепью взаимного благожелательства, которое зовется корпоративным духом. Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был отдан под суд. И если бы это случилось, даже по приказанию короля, парламент никогда не осудит своего генерального прокурора.
– По правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.
– Я знаю, сударыня. Но меня-то это, конечно, касается и снижает цену того, что вы принесли. К чему мне доказательства преступления, если оно не подлежит наказанию?
– Но если на Фуке падут подозрения, то и в этом случае он будет отстранен от обязанностей суперинтенданта.
– Велика важность! – воскликнул Кольбер, и его мрачное лицо как-то вдруг осветилось выражением ненависти и мести.
– Ах, господин Кольбер, простите меня, – заметила герцогиня, – я не знала, что вы столь впечатлительны. Хорошо, превосходно. Но раз вам мало того, что у меня есть, прекратим разговор.
– Нет, сударыня, продолжим его. Но поскольку цена товара упала, ограничьте и вы свои притязания.
– Вы торгуетесь?
– Это необходимо всякому, кто хочет честно платить.
– Сколько же вы предлагаете?
– Двести тысяч ливров.
Герцогиня рассмеялась ему в лицо, но затем внезапно сказала:
– Подождите.
– Вы соглашаетесь?
– Нет, не совсем. Но у меня есть еще одна комбинация.
– Говорите.
– Вы даете мне триста тысяч ливров.
– Нет, нет!
– Соглашайтесь или нет, как угодно… И это не все.
– Еще что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!
– Вовсе нет, я больше не прошу у вас денег.
– Чего же вы хотите?
– Услуги. Вы знаете, что я всегда была нежно привязана к королеве.
– И…
– И… я хочу повидаться с ее величеством.
– С королевой?
– Да, господин Кольбер, с королевой, которая мне больше не друг, это верно, и уже давно мне не друг, но может снова сделаться другом, если мне предоставят соответствующую возможность.
– Ее величество, герцогиня, никого больше не принимает. Вам известно, что приступы ее болезни повторяются все чаще и чаще.
– Вот потому-то я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии заболевания подобного рода – вещь очень частая.
– Рак? Страшная, неизлечимая, роковая болезнь.
– Не верьте этому, господин Кольбер. Фламандский крестьянин – человек первобытный. У него не жена, а рабыня.