— Каким днем угодно вам начать?
— Разумеется, с воскресенья. Это — Божий день.
— С воскресенья, господин?
— В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньер идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо; это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, — так что по воскресеньям — религиозные наслаждения, а по понедельникам — мирские.
— Ах, так! — сказал д’Артаньян. — А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?
— По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы — словом, курим фимиам в честь наших дам.
— Черт возьми! Это предел галантности! — вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.
— Во вторник наслаждения ученые.
— Браво! — сказал д’Артаньян — перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.
— Монсеньер изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена над шаром по приказанию монсеньера. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке. Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньер показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда. Это чрезвычайно занимательно!
— В самом деле, очень занимательно, — отвечал д’Артаньян. — А в среду?
— В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать. Мы осматриваем овец и коз монсеньера; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньера. Она называется «Пастушеские сцены». Автор всего лишь месяц как умер.
— Быть может, господин Ракан? — спросил д’Артаньян.
— Вот-вот, господин Ракан. Но это еще не все. Мы удим рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах — вот наши наслаждения в среду.
— Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
— И он не обойден, сударь, — отвечал Мушкетон с улыбкой.:— В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньера и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньер сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньер мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
— Беда? Почему?
— Да, монсеньеру пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
— Так его кулак…
— Стал еще крепче прежнего. У монсеньера несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…
— Убивает быка по-прежнему?
— Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров — вы знаете, какой он пользуется любовью народа, — монсеньер вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
— Боже мой! А сам он остался цел?
— Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини… Но кулаку ничего не сделалось.
— К черту олимпийские наслаждения! Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты…
— Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньера.
— Перейдем к пятнице!
— В пятницу наслаждения благородные и воинские. Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньера, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньера.
— Чертите планы! Палите из пушек!
— Да, сударь.
— Друг мой, — сказал д’Артаньян, — барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…
— Какие, сударь? — спросил Мушкетон с тревогой.
— Материальные.
Мушкетон покраснел.
— Что вы под этим подразумеваете? — спросил он, опуская глаза в землю.
— Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
— Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
— Любезный Мушкетон, — продолжал д’Артаньян, — извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д’Эрбле написал барону.