Планше отсчитал д’Артаньяну новенькими двойными луидорами свою долю в двадцать тысяч ливров и затем, такими же новенькими двойными луидорами, вручил ему его собственные деньги. Д’Артаньян положил деньги в два мешка и, взвесив их в руках, сказал:
— Знаешь, Планше, эти деньги — вещь довольно обременительная. Тут, верно, больше тридцати фунтов.
— Ну, ваша лошадь свезет это как перышко.
Д’Артаньян покачал головою.
— Не говори так, Планше. Лошадь, везущая, кроме всадника и багажа, еще тридцать фунтов, не может легко переплыть реку, перепрыгнуть через стену или через ров, а если нет лошади, так нет и всадника. Правда, ты этого не знаешь, Планше: ведь ты всю жизнь служил в пехоте.
— Так как же быть? — спросил Планше в сильном смущении.
— Знаешь что, — отвечал д’Артаньян, — я заплачу жалованье нашей армии по возвращении во Францию. Я оставлю у тебя мои двадцать тысяч ливров, и ты употреби их пока в дело.
— А моя доля?.. — начал было Планше.
— Ее я беру с собой.
— Горжусь вашим доверием, — сказал Планше. — А что, если вы не вернетесь?
— Может быть, и не вернусь, хотя не думаю этого. А на случай моей гибели, дай-ка мне перо, я напишу завещание.
Д’Артаньян взял перо, бумагу и написал:
«Я, нижеподписавшийся, в продолжение тридцатитрехлетней службы его величеству королю Франции сберег двадцать тысяч ливров. Оставляю из них пять тысяч Атосу, пять тысяч Портосу, пять тысяч Арамису, чтобы они отдали их от моего и своего имени моему молодому другу Раулю виконту де Бражелону. Последние же пять тысяч оставляю г-ну Планше, чтобы он с меньшим сожалением передал прочие пятнадцать тысяч друзьям моим.
В чем подписуюсь, д'Артаньян».
Планше, видимо, очень хотелось прочесть то, что написал д’Артаньян.
— На, прочти, — сказал мушкетер.
Читая последние строки, Планше расчувствовался и чуть не заплакал.
— Вы думаете, что без подарка я не отдал бы денег? Я не возьму ваших пяти тысяч ливров!
Д’Артаньян улыбнулся:
— Бери, Планше, бери; таким образом, ты потеряешь только пятнадцать тысяч, и не станешь искать способов ничего не потерять, не исполнив воли бывшего твоего господина и друга.
Как хорошо знал наш славный д’Артаньян сердце человеческое, в особенности сердце лавочника!
Те, кто называл сумасшедшим Дон Кихота, потому что он отправился завоевывать государство с одним оруженосцем Санчо; те, кто называл сумасшедшим Санчо за то, что он пустился за своим господином в этот поход, — несомненно, были бы такого же мнения о д’Артаньяне и Планше.
Но д’Артаньян прослыл человеком тонкого ума при блестящем французском дворе. Планше по справедливости приобрел репутацию самой дельной головы между лавочниками улицы Менял — главной торговой улицы Парижа, а следовательно, и Франции. Если взглянуть с обычной точки зрения на этих двух человек и на средства, которыми они хотели вернуть трон изгнанному королю, то, разумеется, даже самых недальновидных людей возмутили бы самонадеянность лейтенанта и глупость его компаньона.
По счастью, д’Артаньян вовсе не обращал внимания на болтовню. Его девиз был — поступай хорошо, и пусть говорят, что хотят. Планше избрал девизом: пусть делают, что хотят, будем молчать. И оба, по обыкновению всех великих умов, intra pectus[5] были убеждены, что правы они, а не те, кто их бранит.
Для начала д’Артаньян пустился в путь в прекраснейшую погоду, при безоблачном небе и безоблачных мыслях, веселый, бодрый, спокойный и полный решимости и потому несущий в себе двойную дозу тех мощных флюидов, какие потрясения души исторгают из наших нервов и придают человеческому механизму силу и влияние, в которых грядущие века отдадут себе, со всей очевидностью, более точный отчет, чем мы можем сделать это сегодня. Как в давно прошедшие времена, он снова ехал по богатой приключениями дороге в Булонь. Этот путь он совершал в четвертый раз и, казалось, мог найти прежние следы своих шагов на дороге и своих кулаков на дверях гостиниц. В его памяти воскресла молодость, которую, несмотря на прошедшие с тех пор тридцать лет, он все еще сохранил в великодушии сердца и в стальной крепости кулаков.
Природа богато одарила этого человека. У него были и страсти, и недостатки, и слабости, ум, полный противоречий, превращавший все его несовершенства в высокие качества. Обладая беспокойным воображением, д’Артаньян мог испугаться тени, но, стыдясь своего испуга, он шел этой тени навстречу и совершал чудеса храбрости, если возникала действительная опасность. Он был весь во власти движений души, игры чувства. Д’Артаньян очень любил постороннее общество, но никогда не скучал в своем; не раз его можно было застать смеющимся в одиночестве над шутками, которыми он сам себя развлекал, или над смешными фантазиями, которые рисовало его воображение за пять минут до того, как должна была наступить скука.