Принцесса, простившись с английским флотом, в последний раз приветствовала родину, послав поклон родному флагу, и, окруженная блестящей свитой, села в карету.
Де Гиш надеялся, что Бекингем вернется в Англию вместе с адмиралом, но герцогу удалось доказать королеве, что принцессе неприлично прибыть в Париж почти одинокой.
Когда было решено, что Бекингем будет сопровождать принцессу, герцог окружил себя свитой из английских дворян и офицеров, так что к Парижу двинулась целая армия, разбрасывая золото и поражая своим блеском города и селения, через которые она проезжала.
Стояла дивная погода. Франция была прекрасна, но особенно хороша казалась дорога, по которой двигался кортеж. Весна устилала путь молодых людей душистыми цветами и листьями. Нормандия с ее богатой растительностью, голубым небом, серебристыми реками представлялась раем новой сестре короля.
Путешествие превратилось в сплошной праздник. Де Гиш и Бекингем забыли обо всем: де Гиш — стремясь отдалить от принцессы англичанина, Бекингем — стараясь укрепить в сердце принцессы память о родине, с которой у него связывались воспоминания счастливых дней.
Но бедный герцог замечал, что в сердце принцессы все глубже проникала любовь к Франции, а образ его дорогой Англии с каждым днем бледнел в ее душе.
Он замечал, что все его заботы не вызывали никакой признательности, и он мог сколько угодно гарцевать на горячем йоркширском коне, не привлекая внимания принцессы, лишь изредка бросавшей на него рассеянный взгляд.
Тщетно, желая привлечь к себе ее взор, терявшийся вдали, щеголял он силой, ловкостью, резвостью своего коня. Тщетно, горяча скакуна, пускал он его карьером, рискуя разбиться о деревья или упасть в ров, а потом брал барьеры или мчался по склонам крутых холмов. Привлеченная шумом, принцесса на мгновение поворачивала к нему голову, но скоро с легкой улыбкой возвращалась к беседе со своими верными телохранителями — Раулем и де Гишем, которые спокойно ехали рядом с каретой.
Бекингем испытывал жесточайшие муки ревности. Невыразимое, жгучее страдание проникло в его кровь, терзало его сердце. Чтобы доказать, как ясно он сознает свое безумие и как хочется ему искупить свое заблуждение скромностью, герцог укрощал коня, облитого потом и покрытого густыми клубами пены, заставлял его грызть удила, сдерживая его близ кареты в толпе придворных.
Иногда, в виде вознаграждения, он слышал одобрение принцессы, но и оно звучало почти как упрек.
— Отлично, герцог, — говорила она, — теперь вы благоразумны.
Иногда Рауль останавливал его:
— Вы погубите своего коня, герцог Бекингем.
И Бекингем терпеливо выслушивал замечания Бражелона, инстинктивно чувствуя, что Рауль умерял порывы де Гиша. Если бы не Рауль, какой-нибудь безумный поступок со стороны де Гиша или его, Бекингема, довел бы дело до разрыва, до скандала, быть может, до изгнания.
Со времени памятной беседы между молодыми людьми в Гавре, когда Рауль дал почувствовать герцогу всю неуместность проявлений его страсти, Бекингем испытывал невольное влечение к Раулю.
Часто он вступал с ним в разговор и почти всегда заводил речь либо о графе де Ла Фер, либо о д’Артаньяне, их общем друге, которым герцог восхищался так же сильно, как Рауль.
Бражелон был особенно рад, когда разговор касался этой темы в присутствии де Варда. Последнего в течение всего путешествия раздражало превосходство Бражелона и его влияние на де Гиша. У де Варда был хитрый и пытливый взгляд, свойственный злым душам; он немедленно заметил печаль де Гиша и его любовь к принцессе.
Но вместо того чтобы относиться к этому чувству с такой же сдержанностью, какую проявлял Рауль, вместо того чтобы щадить, подобно Раулю, достоинство графа и соблюдать приличия, де Вард намеренно задевал чувствительную струну де Гиша, дразня его юношескую отвагу и гордость.
Однажды вечером, во время остановки в Манте, де Гиш и де Вард разговаривали, опершись на ограду, Рауль и Бекингем тоже беседовали, прогуливаясь взад и вперед, а Маникан занимал принцессу и королеву, которые обращались с ним запросто благодаря гибкости его ума, добродушию и мягкости характера.
— Сознайся, — сказал де Вард графу, — что ты очень болен и твой наставник не может исцелить тебя.
— Я тебя не понимаю, — удивился граф.
— А понять не трудно: ты сохнешь от любви.
— Вздор, де Вард, вздор!
— Это было бы действительно вздором, если бы принцесса оставалась равнодушной к твоим мукам. Но она обращает на них такое внимание, что просто компрометирует себя. Я, право, боюсь, как бы по приезде в Париж твой наставник де Бражелон не выдал вас обоих.
— Де Вард! Де Вард! Опять нападки на Бражелона!
— Ну, полно, что за ребячество, — сказал вполголоса злой гений графа, — ты не хуже меня знаешь все, что я хочу сказать. Ты отлично видишь, что взгляд принцессы смягчается, когда она говорит с тобой. По звуку ее голоса ты понимаешь, что ей нравится слушать тебя. Ты чувствуешь, что она внимает стихам, которые ты декламируешь ей, и ты не станешь отрицать, что она каждое утро рассказывает тебе, что плохо спала ночь.
— Правда, де Вард, правда. Но зачем ты мне все это говоришь?
И он тревожно повернулся в сторону принцессы, точно отвергая намеки де Варда и в то же время желая найти им подтверждение в ее глазах.
— Ага, — засмеялся де Вард, — посмотри: видишь, она тебя зовет? Иди, пользуйся случаем: наставника нет поблизости.
Де Гиш не мог выдержать. Непреодолимое чувство влекло его к принцессе.
Де Вард с улыбкой посмотрел ему вслед.
— Вы ошиблись, сударь, — сказал Рауль, перепрыгнув через ограду, на которую только что опирались два собеседника, — наставник здесь, и он слушает вас.
Услышав голос Рауля, который де Вард узнал раньше чем обернулся, он наполовину обнажил шпагу.
— Вложите шпагу в ножны, — потребовал Рауль, — вы знаете, что во время нашего путешествия все попытки такого рода бесполезны. Вложите шпагу, но не давайте воли и языку. Зачем отравляете вы сердце человека, которого зовете другом? Меня вы хотите восстановить против честного человека, друга моего отца и моих близких. В сердце Гиша вы хотите вселить любовь к невесте вашего повелителя. Право, сударь, я счел бы вас изменником и подлецом, если бы по справедливости не находил вас безумным.
— Сударь, — вскричал выведенный из себя де Вард, — видно назвав вас наставником, я не ошибся! Вы напоминаете иезуита с розгой, а не дворянина. Прошу вас, не говорите со мной таким тоном. Я ненавижу д’Артаньяна за то, что он совершил подлость по отношению к моему отцу.
— Вы лжете, сударь, — холодно сказал Рауль.
— О, — воскликнул де Вард, — вы обвиняете меня во лжи!
— Почему бы нет, если то, что вы говорите, — ложь?
— Вы обвиняете меня во лжи и не беретесь за шпагу?
— Сударь, я дал себе слово убить вас только тогда, когда вручу принцессу ее супругу.
— Убить меня? О, ваш пук розог не может убить, господин педант.
— Конечно нет, — спокойно возразил Рауль, — но шпага д’Артаньяна убивает, а эта шпага в моих руках, и он сам научил меня владеть ею. И этой шпагой я отомщу за его имя, оскорбленное вами.
— Виконт, виконт, — воскликнул де Вард, — берегитесь! Если вы тотчас же не попросите извинения, все средства мести будут для меня хороши.
— Ого! — произнес Бекингем, неожиданно появляясь на поле брани. — Вот угроза, которая наводит на мысль об убийстве и не особенно приличествует дворянину.
— Что вы говорите, герцог? — спросил де Вард, обернувшись.
— Я говорю, что ваши слова режут мой слух англичанина.
— Если так, герцог, — крикнул взбешенный де Вард, — тем лучше. По крайней мере, в вашем лице я встречу человека, который не ускользнет от меня. Итак, примите мои слова как угодно.
— Я принимаю их как должно, — ответил Бекингем свойственным ему высокомерным тоном, который придавал его словам вызывающий характер даже в обычной беседе. — Де Бражелон — мой друг; вы оскорбляете виконта, и вы дадите мне удовлетворение за это.