Это был д’Артаньян.
Заложив руки за спину, он начал рассматривать драгун и не пропустил ни одного солдата, ни одной перевязи, ни одного копыта.
Рауль ехал сбоку отряда, д’Артаньян заметил его последним.
— Эге, черт возьми! — закричал он.
— Неужели я не ошибаюсь? — сказал Рауль, осаживая лошадь.
— Не ошибаешься! — отвечал отставной мушкетер. — Здравствуй!
Рауль с радостью пожал руку старому приятелю.
— Имей в виду, Рауль, — сказал д’Артаньян, — вторая лошадь в пятом ряду потеряет подкову прежде, чем вы доберетесь до моста Мари. В подкове на передней ноге осталось всего два гвоздя.
— Подождите меня, — сказал Рауль, — я пойду с вами.
— Ты бросишь отряд?
— Меня заменит корнет.
— Пойдем обедать?
— С удовольствием.
— Так слезай на землю или вели подать мне коня.
— Я предпочел бы пройтись.
Рауль тотчас договорился с корнетом, который занял его место, потом спешился, отдал поводья солдату и весело взял под руку д’Артаньяна, который смотрел на его действия с одобрением знатока.
— Ты прямо из Венсена? — спросил он.
— Да, сударь.
— А что кардинал?
— Очень плох, говорят даже, что умер.
Д’Артаньян пренебрежительно пожал плечами, желая показать, что смерть кардинала ничуть не огорчает его, и спросил:
— Ты хорош с Фуке?
— С Фуке? — повторил Рауль. — Я его не знаю.
— Тем хуже. Новый король всегда избирает новых любимцев.
— Но король милостив ко мне.
— Я говорю тебе не о короне, — возразил д’Артаньян, — а о короле… Теперь, когда кардинал умер, королем стал Фуке. Надо быть в ладах с Фуке, если ты не хочешь прозябать всю жизнь, как я… Впрочем, у тебя есть и другие покровители, к величайшему твоему счастью.
— Во-первых, принц…
— Старо, старо, друг мой!
— Далее, граф де Да Фер.
— Атос? Это другое дело… Если ты хочешь служить в Англии, то не найдешь лучшего покровителя. Скажу тебе без хвастовства, что я и сам имею некоторый вес при дворе Карла Второго. Вот это король!
— Вот как! — сказал Рауль с простодушным любопытством.
— Да, настоящий король; он веселится, это правда, но, когда нужно, он умеет и сражаться, умеет и ценить людей. Атос хорош с Карлом Вторым. Поезжай-ка в Англию, брось этих взяточников, которые одинаково воруют и французскими руками, и итальянскими пальцами. Брось этого плаксу Людовика Четырнадцатого, который повторит царствование Франциска Второго. Знаешь ты историю, Рауль?
— Знаю, шевалье.
— Так ты знаешь, что у Франциска Второго всегда болели уши?
— Нет, я этого не знал.
— А у Карла Четвертого всегда болела голова?
— А!
— А у Генриха Третьего — живот?
Рауль рассмеялся.
— Ну, любезный друг мой, а у Людовика Четырнадцатого всегда болит сердце; жаль смотреть, как он вздыхает с утра до вечера и за целый день ни разу не скажет: "Черт возьми!" или что-нибудь бодрящее в этом роде.
— Из-за этого вы и вышли в отставку, шевалье? — спросил Рауль.
— Да.
— И вы махнули на все рукой? Таким способом вы никогда не устроите своих дел.
— О, мои дела теперь в порядке, — сказал д’Артаньян беззаботно. — У меня есть наследственное имущество.
Рауль взглянул на него. Бедность д’Артаньяна вошла в пословицу. Но мушкетер был гасконцем и порой любил пустить пыль в глаза.
Д’Артаньян заметил удивление Рауля.
— Отец твой говорил тебе, что я ездил в Англию?
— Говорил.
— И что там у меня была счастливая встреча?
— Нет, этого я не знал.
— Да, один из лучших моих друзей, именитый вельможа, вице-король Шотландии и Ирландии, помог мне отыскать наследство.
— Наследство?
— Да, и довольно большое.
— Так вы разбогатели?
— Гм!
— Позвольте поздравить вас от всей души.
— Благодарю… вот мой дом.
— На Гревской площади?
— Да. Тебе не нравится место?
— Нет, нет, славный вид на реку… Прекрасный старинный дом.
— Это старый трактир "Нотр-Дам"; в два дня я его превратил в собственный дом.
— Но трактир все еще открыт?
— Да.
— А где вы живете?
— У Планше.
— Вы же только что сказали: "Вот мой дом".
— Да, потому что дом действительно мой. Я купил его.
— А, — пробормотал Рауль.
— Десять процентов чистого дохода, любезный Рауль, прекрасная сделка! Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир "Нотр-Дам" и второй этаж сданы за тысячу ливров; а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!
— Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?
— Вижу.
— Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей.
— О! — вскрикнул Рауль с отвращением.
— Что? Отвратительно? Не так ли? — спросил д’Артаньян. — Отвратительно, но таковы люди… парижские зеваки точно людоеды. Не постигаю, как с совестью могут пускаться на такие спекуляции!
— Правда.
— Если бы я жил в этом доме, — продолжал д’Артаньян, — я затыкал бы даже замочные скважины во время казней; но я не живу в нем.
— И этот чердак вы сдаете за пятьсот ливров?
— Да, жестокому кабатчику, который отдает окна уже от себя… Итак, я насчитал уже полторы тысячи ливров.
— Только пять процентов! Не так много! — сказал Рауль.
— Правильно. Но остается еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.
— Тысячу триста? Так много!
— Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крёзы) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.
Д’Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.
Д’Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.
— Отец твой строг к тебе? — спросил он.
— Отец справедлив, сударь.
— О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.
— Любезный господин д’Артаньян…
— Играешь ты в карты?
— Никогда.
— Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис! Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама в Трое. Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: "Бей, бей!" — и не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.
— Вы очень строги к королю, дорогой господин д’Артаньян. Ведь вы едва знаете его.
— Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.
— Потом?
— Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева— испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..
— А потом?
— Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.