Взгляд д’Артаньяна, проникавший в любые тайны, стал еще более острым. Он сказал:
— У тебя неприятности?
— Полагаю, что вы об этом отлично осведомлены, господин д’Артаньян.
— Я?
— Несомненно. Не притворяйтесь же, что вы удивлены этим.
— Я нисколько не притворяюсь, друг мой.
— Дорогой капитан, я очень хорошо знаю, что ни в уловках, ни в силе я не могу состязаться с вами и вы меня с легкостью одолеете. Видите ли, сейчас я непроходимо глуп, я жалкая, ничтожная тварь. Я лишился ума, и руки мои висят как плети. Так не презирайте же меня и окажите мне помощь! Я несчастнейший среди смертных.
— Это еще почему? — спросил д’Артаньян, расстегивая пояс и смягчая выражение лица.
— Потому, что мадемуазель де Лавальер обманывает меня.
Лицо д’Артаньяна не изменилось.
— Обманывает! Обманывает! И слова-то какие важные! Кто тебе про это сказал?
— Все.
— A-а, если все сказали тебе про это, значит, тут есть доля истины. Что до меня, то я верю, что где-то есть пламя, раз я увидел дым. Это смешно, но тем не менее это так.
— Значит, вы верите! — вскричал Бражелон.
— Если ты со мной делишься…
— Разумеется.
— Я не вмешиваюсь в дела подобного рода, и ты это хорошо знаешь.
— Как! Даже для друга? Для сына?
— Вот именно. Если б ты был чужим, посторонним, я сказал бы тебе… я бы ничего тебе не сказал… Не знаешь ли, как поживает Портос?
— Сударь! — воскликнул Рауль, сжимая руку д’Артаньяну. — Во имя дружбы, которую вы обещали моему отцу!
— Ах, черт! Я вижу, что ты серьезно заболел… любопытством.
— Это не любопытство, это любовь.
— Поди ты! Вот еще важное слово. Если б ты был влюблен по-настоящему, мой милый Рауль, это выглядело бы совсем по-иному.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что, если б ты был охвачен настоящей любовью, я мог бы предполагать, что обращаюсь к твоему сердцу и ни к кому больше… Но это немыслимо.
— Поверьте же мне, я безумно люблю Луизу.
Д’Артаньян заглянул в самую глубину души Рауля.
— Немыслимо, повторяю тебе… Ты такой же, как все твои сверстники; ты не влюблен, ты безумствуешь.
— Ну, а если бы это было не так?
— Разумный человек никогда еще не мог повлиять на безумца, у которого голова идет кругом. За свою жизнь я раз сто обжигался на этом. Ты бы слушал меня, но не слышал; ты бы слышал меня, но не понял; ты бы понял меня, но не послушал моего совета.
— Но попробуйте все же, прошу вас, попробуйте!
— Скажу больше; если бы я имел несчастье и впрямь что-то знать и был бы настолько нечуток, чтобы поделиться с тобой тем, что знаю… Ведь ты говоришь, что считаешь себя моим другом?
— О да!
— Ну, так я бы с тобою рассорился. Ты бы никогда не простил мне, что я разрушил твою иллюзию, как говорится, в любовных делах.
— Господин д’Артаньян, вы знаете решительно все и оставляете меня в замешательстве, в полном отчаянии, в агонии! Это ужасно!
— Та-та-та!
— Вам известно, что я никогда ни на что не жалуюсь. Но так как Бог и мой отец никогда не простили бы мне, если б я пустил себе пулю в лоб, то я сейчас же уйду от вас и заставлю первого встречного рассказать мне то, чего вы не желаете сообщить; я обвиню его в том, что он лжет…
— И убьешь его? Вот это чудесно! Пожалуйста! Мне-то что за дело до этого? Убивай, мой милый, убивай, если это может доставить тебе удовольствие. Поступи как те, у кого болят зубы. Они говорят, обращаясь ко мне: "О, как я страдаю! Я готов был бы грызть от боли железо". На это я отвечаю им: "Ну и грызите, друзья, грызите его! Вы и впрямь, пожалуй, избавитесь от гнилого зуба".
— Нет, я не стану никого убивать, сударь, — сказал Рауль с мрачным видом.
— Ну да, вот вы, нынешние, обожаете подобные позы. Вы дадите себя убить, не так ли? До чего ж это мило! Ты думаешь, я о тебе пожалею? О нет, я без конца буду повторять в течение целого дня: "Что за ничтожная дрянь этот сосунок Бражелон, что за глупец! Всю свою жизнь я потратил на то, чтоб научить его как следует держать шпагу, а этот дурень дал себя проткнуть как цыпленка". Идите, Рауль, идите, дайте себя убить, друг мой. Не знаю, кто обучал вас логике, но прокляни меня Бог, как говорят англичане, если этот субъект не зря получал от вашего отца деньги.
Рауль молча закрыл руками лицо и прошептал:
— Нет на свете друзей, нет, нет!
— Вот как! — сказал д’Артаньян.
— Есть только насмешники и равнодушные.
— Вздор! Я не насмешник, хоть и чистокровный гасконец. И не равнодушный. Да если б я был равнодушным, я послал бы вас к черту уже четверть часа тому назад, потому что человека, обезумевшего от радости, вы превратили бы в печального, а печального уморили бы насмерть. Неужели же, молодой человек, вы хотите, чтобы я внушил вам отвращение к вашей милой и научил вас проклинать женщин, тогда как они честь и счастье человеческой жизни?
— Сударь, сообщите мне все, что вы знаете, и я буду благословлять вас до конца моих дней!
— Ну, мой милый, неужто вы воображаете, что я набивал себе голову всеми этими историями о столяре, о художнике, о лестнице и портрете и еще сотней тысяч таких же басен. Да я ошалел бы от этого!
— Столяр! При чем тут столяр?
— Право, не знаю. Но мне рассказывали, что какой-то столяр продырявил какой-то паркет.
— У Лавальер?
— Вот уж не знаю где.
— У короля?
— Если б это было у короля, то я так и пошел бы докладывать вам об этом, не так ли?
— Но все-таки у кого же?
— Уже битый час я повторяю вам, что решительно ни о чем не осведомлен.
— Но художник! И этот портрет?..
— Говорят, что король заказал портрет одной из придворных дам.
— Лавальер?
— Э, да у тебя на устах это имя и ничего больше! Кто ж тебе говорит, что это был портрет Лавальер?
— Но если речь идет не о ней, то почему вы предполагаете, что это может представлять для меня интерес?
— Я и не хочу, чтобы это представляло для тебя интерес. Ты спрашиваешь — я отвечаю. Ты хочешь знать скандальную хронику, я тебе выкладываю ее. Извлеки из нее все, что сможешь.
Рауль в отчаянии схватился за голову.
— Можно от всего этого умереть!
— Ты уже говорил об этом.
— Да, вы правы.
И он сделал шаг с намерением удалиться.
— Куда ты? — спросил д’Артаньян.
— К тому лицу, которое скажет мне правду.
— Кто это?
— Женщина.
— Мадемуазель де Лавальер собственной персоной, не так ли? — сказал с усмешкой д’Артаньян. — Чудесная мысль — ты жаждешь обрести утешенье — обретешь его тотчас же. О себе она дурного не скажет, иди!
— Вы ошибаетесь, сударь, — ответил Рауль, — женщина, к которой я хочу обратиться, скажет о ней много дурного.
— Держу пари, ты собираешься к Монтале!
— Да, к Монтале.
— Ах, приятельница? Женщина, которая по этой самой причине будет сильно преувеличивать в ту или другую сторону. Не говорите с Монтале, мой милый Рауль.
— Не разум вас наставляет, когда вы стремитесь не допустить меня к Монтале.
— Да, сознаюсь, это так… И, в сущности говоря, к чему мне играть с тобой, как кошка играет с бедною мышью? Ты, право, беспокоишь меня. И если я сейчас не хочу, чтобы ты говорил с Монтале, то лишь потому, что ты разгласишь свою тайну и этой тайной воспользуются. Подожди, если можешь.
— Не могу.
— Тем хуже! Видишь ли, Рауль, если б меня осенила какая-нибудь счастливая мысль… Но она не осеняет меня.
— Позвольте мне, друг мой, лишь делиться с вами своими печалями и предоставьте мне самостоятельно выпутываться из этой истории.
— Ах так! Дать тебе увязнуть в ней окончательно — вот ты чего захотел? Садись к столу и возьми в руку перо.
— Зачем?
— Чтобы написать Монтале и попросить у нее свидания.
— Ах! — воскликнул Рауль, хватая перо.
Вдруг отворилась дверь, и мушкетер, подойдя к д’Артаньяну, сказал:
— Господин капитан, здесь мадемуазель де Монтале, которая желает переговорить с вами.
— Со мной? — пробормотал д’Артаньян. — Пусть войдет, и я сразу увижу, со мной ли хотела она говорить.