Вот что он, в частности, сказал:
«Не было за последние годы художника более беспокойного, чем Виктор Астафьев. Похвалы ему были вызывающи, укоры слишком запальчивы. Словно обе стороны промахивались — и обнимали не того, и не на того гневались. Да так оно и было, потому что спорили друг с другом одинаково злые, из одного корня проросшие идеи, не хотевшие знать своего родства… И я не буду говорить обо всем творчестве Виктора Астафьева, а скажу только об этой самой мучительной в русской литературе книге „Прокляты и убиты“.
Это вначале казалось, что можно загородиться миром, уврачевать душу, избыть войну. Но Виктор Петрович впервые сказал нестерпимое, что с войны вообще нельзя вернуться.
Одного его вопроса довольно, чтобы измучиться: „Как это так и почему тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это выходит брат брата во Христе предает, брат брата убивает?…Боже милостивый! Зачем ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтобы он мог дивиться плодам безумия своего?..“ Вот тут и видно, что принес Астафьев в военную тему и почему его роман встретил общее сопротивление.
Воевавшие люди в большинстве приняли книгу как вызов, даже как оскорбление. Словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное, самое несомненное отнял. И с кем бы в те дни, да и сейчас, об Астафьеве не заговорил — этого болезненного угла не обойти. И смерть художника переменила тут мало. Притворяться, что он стоит в общем ряду ветеранов ни его сверстники не дадут, ни сам он оттуда не позволит.
…Проблема была слишком высока и не могла быть решена волей одного даже великого художника… Она могла быть непротиворечиво поставлена, когда бы строилась на безусловной вере, на евангельской правде, которая „не от мира сего“. Но у писателя солдатское, намаянное по окопам сердце, и он еще слишком дитя своего безверного века и от земли не оторвется. Не зря и сама земля в романе измучена, как не была еще ни в одной книге.
Прозаик хотел судить мир Божьим судом, перед которым войне нет оправдания. Да и не хотел, а само сердце, генетика русская просила христианской оценки войны. А видел мучающихся во вшах и немыслимом труде товарищей и жалел их, и не смел судить. Вечность и евангельская правда, дыхание которой почувствовал еще из полуатеистического сознания художника, когда взялся за роман, столкнулась со слишком человеческой историей, и оказалось, что их примирить невозможно. Потому что в вечности человек живет перед Богом, а историю делают перед человеком на коротких полях расчета. Для человека, для страны победа может быть высокой, быть исторической гордостью на века, но как когда-то Лев Николаевич [Толстой], так и Астафьев уже не о человеке и не о стране говорил, а о человечестве. О том общем организме мира, который судим не историей, а Богом, где начинается новый язык и новое небо.
В этом действительно был вызов и самому себе, своему воевавшему и победившему Витьке Потылицыну, и своим живым и мертвым товарищам. И вызов не побежденного, не Ремарка и Белля, а вызов победителя, да еще сделанный в час, когда хватает мерзавцев, готовых все подвергнуть ревизии, чтобы стереть Россию с карты мира…
Я думаю, когда это будет осознано в великой глубине по-настоящему проснувшегося русского христианского сердца, когда мы воскреснем из нынешней дроби в живое тело, читатель простит писателю кажущуюся несправедливость опережающей историческое время правды…»
Говоря о романе «Прокляты и убиты», я бы не стал утверждать, что он открывает принципиально новое направление в военной прозе. Да, он рушит многие сакраментальные устои, существовавшие ранее в литературе. Но сама по себе литературная традиция жесткого реализма, глубинной, народной правды о войне существует уже давно. И лучшие произведения о войне всегда находили отклик в душе Астафьева.
Вот, например, Виктор Петрович в письме Валентину Курбатову (ноябрь 1974 года) делится своими впечатлениями от повести Валентина Распутина «Живи и помни»:
«Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев… И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к отдельному восприятию жизни и литературы… общество, неустойчивое, склизкое, все время как бы пытающееся заняться фигурным катанием на самодельных коньках… оно, это общество, вместе со своими „мыслителями“ не готово к такого рода литературе. Война — понятно; победили — ясно; хорошие и плохие люди были — определенно; хороших больше, чем плохих — неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить — как победили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, наконец, такое война, да еще современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского — плохой; русский, убивающий немца — хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощенному восприятию действительности, создавало удобную схему…