Белякович не просто ставил спектакль — он старался погрузить своих артистов, насколько это было возможно, в атмосферу жизни и творчества Чехова: водил их на экскурсии по любимым местам писателя в Москве, вывозил в Мелихово, в Дом-музей А. П. Чехова в Ялте, где можно было насладиться прогулкой по посаженному Антоном Павловичем уникальному саду, послушать шум моря, ощутить всей кожей атмосферу курортного города, в котором происходили те или иные события чеховских произведений. Это был своего рода мастер-класс. Все вместе они впитывали дух жизни писателя и его творчество, читая подряд тома собрания сочинений, обмениваясь впечатлениями…
Виктор Авилов играл в «Старых грехах», как и многие другие, несколько ролей. Они были ярко комедийными, с перехлестами, щедрой импровизацией, но в большинстве этих юмористических персонажей уже сквозила характерная для Авилова более позднего времени грустинка о судьбе этих людей — таких нелепых, жалких. И не по своей вине. По крайней мере, отнюдь не всегда по своей вине — ведь жизнь сложна и жестока, не у каждого достанет сил противостоять ей… Некоторые его персонажи из этого старого спектакля помнятся по сей день той щемящей нотой, которую он, может быть и чисто интуитивно, в них, в их судьбах расслышал и — запечатлел для нас, зрителей… Таким был, в частности, Альфонс Шампунь из рассказа «На чужбине».
Вряд ли стоит напоминать содержание этого широко известного рассказа о помещике, от скуки полюбившем за трапезой поносить французов, и его, фактически, приживале, который вынужден безропотно все сносить. Впрочем, он порой начинает роптать, вставая на защиту своих соотечественников и своей родины. Он смешон, карикатурен, этот Альфонс Шампунь, но отчего-то подкатывает ком к горлу — грех смеяться над маленьким, почти сжавшимся в комок человечком, в глазах которого — затравленность и тоска. Мука униженности, когда нельзя распрямиться, встать, высказать все, что думаешь, и уйти, гордо хлопнув дверью. Потому что некуда идти, совсем некуда…
Да, он был и жалок, и смешон, этот Альфонс Шампунь, худой, долговязый, нелепый, но порой в его взгляде из-под длинной рыжей челки вспыхивал такой огонь презрения и ненависти к своему мучителю, что, казалось, вот-вот он выпрямится и… И гас огонь от бессилия, от покорности недоброй судьбе, забросившей Шампуня так далеко «от берегов Отчизны дальней», что и не добраться уже туда никогда. Никогда…
Рассуждая об этой роли Авилова, Наталья Соколова справедливо писала: «Валерию Беляковичу этот актер обязан, по-видимому, дважды. Во-первых, тем, что в театре-студии были разработаны его способности актера комического и гротескного, рискованно-смелого в представлении. Во-вторых, тем, что Белякович угадал и помог развиться в нем дару перевоплощения и глубокого, на редкость заразительного переживания, его сильному природному темпераменту и тонкой интуиции.
За редчайшим исключением, драматические герои Авилова жаждут отдать себя. В бескорыстном стремлении к этому они способны поставить себя в комическое и нелепое положение, но любая подлость органически им чужда. Их отличает удивительная человечность. Сатирической жилки в актере Авилове нет: он почти всегда симпатизирует своим героям, проживая их сценическую жизнь с безоглядной самоотдачей и душевными затратами — как свою собственную».
Это был первый литературный опыт режиссера Валерия Беляковича и — можно без преувеличения сказать! — первый по-настоящему творческий опыт для его труппы. Диплом Белякович защитил с отличием, услышал от председателя комиссии, Евгения Рубеновича Симонова, очень дорогие слова: «Такого истинно чеховского спектакля в моей жизни еще не было…» Бесценные слова! — и не только для защитившегося с блеском режиссера, но и для его самодеятельного театра…
Итак, в репертуаре было уже два спектакля. Белякович задумался над восстановлением «Женитьбы», но уже не как «Женитьбы Коли Гоголя», а как новой и более серьезной постановки — все-таки он стал уже дипломированным режиссером, надо было думать о судьбе и репутации своего театра. А пока суть да дело, Юго-Запад стал предоставлять свою площадку музыкальным андерграундным коллективам, которые только здесь и можно было услышать. Концерты были бесплатными, и публика буквально ломилась на «Аквариум» с Борисом Гребенщиковым, «Зоопарк» с Майком Науменко, «Центр» с Сашей Синицыным. Здесь же, на Юго-Западе, выступали барды — Манана Менабде, Александр Башлачев, ленинградский клуб-театр «Суббота» и многие другие. Их выступления естественным образом вписывались в эстетику Юго-Запада, в проповедь свободы, в приоритет искусства импровизации над общепринятыми законами и «рамками».
Концерты давали артистам возможность отчетливее расслышать «ветер времени», осознать, какому же искусству они посвятили себя. Еще очень далеко было до таких спектаклей, как «Носороги», «Дракон», «Калигула», но опыт общения с музыкальным андерграундом не мог не сказаться в этих более поздних работах — пока все вперемешку откладывалось в копилку, сработать должно было позже. И Валерий Белякович отдавал себе в этом отчет — ведь он не просто руководил театром, он воспитывал своих учеников, прививал им совершенно особую эстетику, прививал умение думать и извлекать уроки из своих размышлений, осознавая окружающее не как посторонний мир, а как часть мира собственного.
Сил на овладение новой творческой ступенью надо было немало, потому что Белякович требовал от своих артистов не только физических затрат, но и — в значительно большей степени! — душевных: по мысли режиссера, они должны были вырасти до осознания своей профессии. Сергей Белякович вспоминает: «Один раз проспал (о Викторе. — Н. С.). Приехал со смены и вырубился. Мы уже зрителей запустили, а артиста нет. Телефонов тогда не было. Поехали за ним. Привозим на такси. От подушки оторвали чувака, у него на щеке дырочки — пуговички отпечатались… Я падал сколько раз, терял сознание в метро… Работа, потом летишь в театр: репетиция, спектакль, после спектакля — снова репетиция. В семь часов — с сумасшедшими глазами опять на „Водный стадион“. В общем, жуть была.
Авилов МАЗ берет, едет на смену и засыпает. Один раз совсем невмоготу стало, остановился на обочине. Машина заведена. Дождь барабанит по крыше. Ему хорошо стало. И… просыпается часа через два, а машина уже съехала. Боком над кюветом. А кювет такой, что мало не покажется. Кое-как вышел. Поймал кого-то из своих. Его цепанули и вытащили. Вот так жили».
И здесь речь — лишь о физических трудностях, потому что душевных, моральных они тогда еще просто не понимали. Белякович вел их к постижению профессии осторожно, но неуклонно, не навязывая ничего, не декларируя, а просто напитывая, обогащая души.
Что же все-таки держало их в театре? Что заставляло жить такой безумной жизнью, в которой не было времени ни на отдых, ни на семью? Впрочем, семьи в основном складывались здесь же, в родном коллективе, так что вскоре старые друзья-одноклассники, Виктор Авилов и Сергей Белякович, породнились — сестра Авилова Ольга вышла замуж за Сергея. А вскоре и Виктор женился на тюмовке Галине Галкиной. На сцене они существовали все вместе, рядом, а другой жизни, собственно говоря, у них и не было…
В одном из интервью, состоявшемся уже после смерти Авилова, Галина Галкина вспоминала: «Мы жили смешно, для нас театр был, наверное, самое главное. Мы уходили, работали, возвращались домой. Сами собирали декорации, отыгрывали, все убирали, уходили. Мы жили этим, другой жизни у нас не было. Потом дочки стали рождаться. Он играл Ланцелота, я играла Эльзу, и у нас не было недомолвок. Я люблю — мне это было так понятно. Я старалась успевать между кормлениями, играла в спектакле, потом скорее бежала домой. Когда у меня был спектакль, он оставался с детьми. Тоже был нянькой… Да нет, ну какие слова? Он тут, рядом, на сцене, все понятно! Никаких слов не было. Кроме „я тебя люблю“ перед загсом — ничего».
Итак, Валерий Белякович приступил к восстановлению «Женитьбы» Н. В. Гоголя. Впрочем, называть это реконструкцией старого спектакля нельзя — это была уже совершенно иная работа, репертуарный спектакль театра, а не первый опыт самодеятельных актеров в клубе «Мещерский», когда важно было эпатировать публику, завлекая ее на зрелище. Вроде бы все осталось прежним, но характеры гоголевских персонажей трактовались уже иначе — не приметы сегодняшнего дня, не острая злободневность и язвительные шутки над реальностью составляли ткань спектакля, а мысль классика о том, что в любой самой смешной комедии остается важной самая идея театра: «…кафедры, с которой можно много сказать миру добра». И потому новая «Женитьба» так надолго прижилась на юго-западных подмостках — кажется, в этом спектакле переиграли артисты труппы всех поколений: спектакль не просто жил, он наполнялся в разное время разными смыслами, поворачиваясь к зрителям то одной, то другой гранью. Смех существовал где-то рядом с острым состраданием и, подчиняясь режиссерской мысли, жалость к этим нелепым людям внезапно вытесняла комедийность и хотелось плакать над их убогой судьбой. Но потом снова становилось смешно, чтобы следующий «приступ жалости» оказывался еще более очевидным…