Эти истории с падениями его преследовали постоянно, что-то с ногами, наверно, у Цоя было не в порядке. Он умудрялся проваливаться в лужи, едва затянутые льдом, которые все видели и обходили, а он обязательно вступал и промачивал ноги. В этом была даже какая-то одухотворенность, что-то от витания за облаками. Хотя я не могу сказать, чтобы он отличался особенной мечтательностью. Вообще Витя был достаточно обыкновенным человеком, не обращающим на себя внимания какой-то оригинальностью.
Пожалуй, из той нашей компании его выделяла только застенчивость. Особенно он не любил разговаривать с людьми много старше его, в возрасте родителей. Тут он сразу сжимался и замолкал. Видимо, ему нужно было знать заранее, что человек его понимает, и он может говорить с ним на каком-то своем языке. Если он чувствовал, что этот язык еще надо будет найти — для него это было сложно.
Наша жизнь в то время представляла собой постоянные поиски какого-то праздника. Это было наше общее свойство — нам всем было очень скучно. Очень хотелось безумного перманентного праздника. Витя все время этим маялся, для него это была особая тема. Впрочем, и для меня тоже. Он ведь, вначале особенно, писал абсолютно конфетные вещи. И одна из первых его песен «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти» — это боль. Куда пойти в гости и будет ли там весело? Чем заняться? Играть до одури на гитарах — вот, в общем, все, чем мы жили. Отсюда допинги, пьянство и все остальное.
Родители — и у него, и у меня — были достаточно лояльные люди, чтобы нам ничего не запрещать. Но к нашей музыке относились, конечно, как к детскому лепету, как к болезни роста. Это естественно, потому что их поколение было воспитано на том, что жить надо, не высовываясь и держась в общей колее. Много разговоров было по поводу того, что у нас все равно ничего не выйдет и надо найти какой-то легальный путь.
Но время было такое, что путь стал пока еще очень медленно, но открываться. Уже можно было на что-то рассчитывать. И тут у нас с Цоем пути стали расходиться. Витя оказался менее разбросанным, чем я. Он очень целеустремленно пошел вперед и занимался уже только музыкой. А я сдался в какой-то момент и нашел для себя более официальный путь в жизни, способ существовать с дипломом. Хотя сейчас я понимаю, что это не так важно, как казалось тогда, и, наверно, не так надо было.
Я хорошо помню, как Витя мне, очень стесняясь, показал свою первую песню. Мы уже не играли вместе. Я поступил в театральный, но мы еще продолжали довольно часто встречаться. Я не помню, почему мы перестали играть, мы не ссорились. С ним вообще очень трудно было поссориться. Он был очень приятным человеком, без каких-то амбиций и с мягким характером. Мы тогда собрались у кого-то на хате. Выпивали, как обычно. И тут Цой рискнул мне сказать, чем он один занимается. Ну давай, говорю, спой. И он, жутко смущаясь, спел «Мои друзья всегда идут по жизни маршем». Мне песня сразу понравилась. А потом я услышал целую серию его песен, и все они совершенно отличались от того, что мы делали вместе. Тогда уже пошла «новая волна», совсем другая стилистика и он начал работать в ней. Тяжелый рок ушел от нас. Я тоже очень сочувствовал «новой волне», и мне очень нравились все его вещи.
Потом я приходил к ним, когда они уже были втроем — Цой, Рыбин и барабанщик Олег по кличке «Базис». Они тогда еще не знали как назваться. Сидели на квартире у барабанщика и репетировали Витины песни. Цой играл на акустической гитаре. Рыбин подыгрывал на электрогитаре, а Олег — на каких-то маленьких бонгах. Вообще-то он был тяжелым барабанщиком, играл на установке, но для своей новой группы они избрали такой камерный стиль, под Марка Болана. Не знаю почему, но бас-гитары в этой группе не оказалось. Наверно, Вите захотелось чего-то нового, ведь в ПАЛАТЕ № 6 он постоянно играл на басу. Они тогда все думали о записи альбома. Но «45» я услышал уже много позже.
Мы стали видеться все реже. Я заканчивал театральный, параллельно у меня возникали какие-то музыкальные проекты. Перед самой армией даже немножко с Каспаряном поиграл — с Витиной подачи. У меня тогда накопилось много материала, хотел записать альбом, и Юра мне помогал. Так что я их всех достаточно близко знал.
Из армии я вернулся в восемьдесят шестом, и что-то опять меня к музыке потянуло. У меня все время идут такие возвраты, видимо, театр меня до конца не удовлетворяет. Поэтому я и стараюсь в нем экспериментировать, пытаюсь приблизить его к року. Материала у меня было полно, хотелось его записать, но я не знал как и с кем. С рок-клубом мне связываться не хотелось, потому что там уже сложилась своя тусовка, или, как говорят в театральном мире, — мафия, которая не очень-то жалует людей со стороны. Я тогда обратился к Вите, потому что он был уже в определенном статусе и мог мне помочь. Мы встретились и он мне сказал тогда: «Ты все не то сделал. Видишь, я знаменитый какой? Надо было тебе не ходить в театральный институт, не служить в армии, а заниматься только музыкой — в тот период когда на нее был еще голод». Теперь я тоже понимаю, что не в дипломах дело, но тогда голова была забита всякой ерундой, надо было как-то существовать, а тут тупики кругом… Хотя о чем тут жалеть! Можно только пожалеть о двух годах, потерянных в армии, да и то из-за собственной лени. Просто не хотелось резать себе вены, инсценировать выбрасывание из окна…
Они тогда пытались мне как-то помочь, но из этого тоже ничего не вышло. Да и я понял, что Вите не до меня, что он уже ушел очень далеко. У КИНО уже было имя, гастроли, известность. Мне тоже не хотелось навязываться, выступать в качестве просителя. У меня даже какой-то комплекс возник. Мне казалось, что если я буду ему звонить, то он непременно подумает, что я хочу у него попросить какую-нибудь порностудию или что-нибудь в этом роде. И последнее время мы виделись очень редко. Так, какими-то наездами, наплывами — если я мимо его кочегарки проходил.
У меня иногда возникает такая парадоксальная мысль, что вот эта колея Витина, которая и привела его к искомому результату, возникла во многом благодаря тому, что он был очень ленивым человеком. В той нашей компании даже шутка такая была, что трудно найти кого-то ленивее Цоя. Может, это была какая-то внутренняя сосредоточенность, но он часами мог валяться на диване, очень долго не выходить из дома. У него совершенно отсутствовали пробивные качества. Витька производил впечатление жутко застенчивого и непробивного человека. Вот говорят, чтобы чего-то добиться, нужно быть администратором своего таланта. У Вити не было такого таланта. Насколько я помню, сам он никогда не мог о чем-то договориться, куда-то себя продать, создать рекламу. Наверно, жизнь его потом изменила или так на него Марьяна повлияла, потому что когда я встречался с ним уже взрослым, в апогее славы, то, наоборот, у него было очень много уверенности в себе. Тут, что называется, «короля играют придворные». Человек поверил в себя, потому что в него поверили другие. Вся обстановка вокруг Цоя давала ему силы и уверенность в себе. Он психологически изменился. Это очень интересная метаморфоза.
Я уже говорил, что мы практически перестали встречаться, но записи КИНО до меня доходили регулярно. Я слушал и понимал, что мне все это очень нравится. Что-то меньше, что-то больше, но я считаю, что это была одна из самых интересных групп не только в Ленинграде, но и в стране. Здесь чувствовалась личность — не только Виктора Цоя, но всей группы КИНО — они все достаточно своеобразные музыканты со своим не похожим ни на кого стилем. Тогда их многие активно ругали, и я всегда отстаивал эту группу. Это сейчас люди лучше промолчат. Многие, например, говорили, что КИНО играет примитивно. Но суть же не в этом, а в том, что ребята нашли свою эстетику, совершенно определенную, характерную. И потом, их музыка просто приятна для уха. Примитивно это или нет — в конечном итоге мне все равно. Но, кроме того, я еще знаю, что это и не примитивно. Так могут говорить только люди, не очень хорошо разбирающиеся в музыке. Их стиль, скорее, можно назвать аскетичным. И этот принцип аскетизма они поставили в фундамент. Говорили еще, что все песни КИНО на один мотив. Это тоже не так. У каждого композитора есть свой гармонический мир, в котором он существует, отображая его с разных сторон. А что, Моцарт — разве он не весь одинаковый? Если подходить с этой позиции — одинаковый. А Высоцкий? Или ему надо было одну песню петь, как Высоцкий, а другую — как Утесов?.. Меня тогда многие на подобные разговоры провоцировали, зная о моей прежней дружбе с Витей.