Кромвель у Гюго изображен сильным и деятельным человеком, лидером прогрессивных антифеодальных сил, но в тот переломный момент своей жизни, когда он намеревался изменить революции, объявив себя королем. При всей своей идейной насыщенности эта драма Гюго была слишком громоздка для постановки на сцене. Зато она завоевала огромную популярность благодаря теоретическому предисловию, направленному против господствовавшей тогда в литературе классицистской системы и ставшему манифестом французских романтиков.
Консервативная и догматическая эстетика классицизма, которую в те годы проповедовали жалкие эпигоны некогда блистательной школы Корнеля и Расина, основывалась на принципах строгого порядка и стабильности. В заслугу искусству эта эстетика ставила не столько отражение реальной жизни, сколько «облагораживание» природы, очищение ее от уродливого и обыденного, с целью создания образа идеальной и совершенной красоты. Классицистская эстетика исходила из убеждения, что красота вечна и абсолютна, т. е. не зависит ни от времени, ни от общественных условий. А молодое поколение романтиков, выступившее в период предреволюционного брожения конца 20-х годов и жившее воспоминаниями о 1789 годе, очень остро ощущало постоянное развитие и смену исторических формаций и политических режимов. Протестуя против догматов и «вечных истин», оно стремилось к решительному обновлению всех средств отображения многообразной, на глазах меняющейся жизни. «Разумеется, только свидетели великого исторического переворота могли усвоить себе эту точку зрения, — говорит Н. Я. Берковский, справедливо называя романтизм «детищем французской революции», — нет застывшей жизни, нет непререкаемых форм, есть творимая жизнь, есть формы, сменяющие друг друга, нет догматов, пет вечных истин, есть вечное обновление и в мире вещей и в мире мысли»[10].
Свое программное предисловие к «Кромвелю» Гюго начинает с утверждения, что человечество переживает разные возрасты, каждому из которых соответствует своя форма искусства (первобытное общество, считает он, дало в «Книге бытия» высочайший образец лирической поэзии, античное общество прославлено эпосом Гомера, современная — христианская — эра лучше всего выразит себя в драме). Христианская эра, считает Гюго, дала новое понимание человека как существа двойственного, обладающего началами плотским и духовным, одно из которых «сковано вожделениями, желаниями и страстями», другое — «взлетающее на крыльях восторга и мечты». Следовательно, и поэзия должна вмещать в себя контраст низменного и возвышенного, уродливого и прекрасного. В этом, по мысли Гюго, и заключается существо романтической драмы: «Что такое драма, как не… ежедневное противоречие, ежеминутная борьба двух враждующих начал, которые всегда противостоят друг другу в жизни и спорят за человека от его колыбели до могилы?» (14, 95). В этом заявлении о постоянной борьбе двух начал, хоть и выраженном в идеалистической форме, чувствуется стремление художника-романтика проникнуть в вечно подвижную и противоречивую сущность реальной жизни, отказавшись от окостенелых представлений классицистской доктрины.
С пониманием двух противоположных начал человеческой природы связана и теория гротеска, которому Гюго отводит чрезвычайно большую роль в литературе нового времени. Гротеск, считает он, является «богатейшим источником, который природа открывает искусству». Гротеск создает эффекты уродливого и ужасного или комического и шутовского. Он является «мерилом для сравнения» и плодотворным «средством контраста» (Сганарель и Дон Жуан, Мефистофель и Фауст; погибающий страшной голодной смертью Уголино и прелестная Франческа да Римини или чистейшая Беатриче в «Божественной комедии» Данте).
В противоположность классицистской эстетике, которая строго отделяла «высокий» жанр трагедии от «низкого» жанра комедии, что означало полное изгнание уродливого и шутовского из сферы высокого искусства, новая романтическая драма должна соединить в себе оба полюса, следуя в этом за Шекспиром: «Шекспир — это драма…, сплавляющая в одном дыхании гротескное и возвышенное, ужасное и шутовское, трагедию и комедию» (14, 91), — говорит Гюго.
10