Смеркалось. Гости торопились в дорогу. Но Кур-натовский заставил их разделить с ним обед, присланный из конторы. Владимир Ильич хмурился, был явно сконфужен и заявил, что ест только, чтобы не обидеть хозяина…
— Оторвали мы вас от дела и еще оставили без обеда, — извинялась Надежда Константиновна.
— Да как вам не совестно! — воскликнул Курнатовский. — Неужели вы не чувствуете, как я соскучился? Да и эта работа, этот каторжный труд… Но через месяц все кончится: я снова стану «свободным» человеком.
Перед отъездом Владимир Ильич попросил Курнатовского заглянуть к ним в Шушенское, почитать, взять книги, вместе поохотиться. Он рассказал, что надеется организовать встречу товарищей на рождество и в дни Нового года. Такая встреча намечалась в Минусинске. Он полагал, что наступил момент, когда необходимо собраться всем ссыльным социал-демократам. Владимир Ильич поинтересовался, что читает Курнатовский, есть ли книги, газеты.
— Какие газеты? — воскликнул Курнатовский. — Да здесь и поесть толком некогда.
— Ну, ничего… Ваша каторга скоро кончится, а встреча в Минусинске будет интересной. Туда перекочевывают Старковы и Кржижановские. Видимо, у них на квартире мы и устроим совещание марксистов.
Уже усаживаясь в кошевку, Владимир Ильич развеселился, припомнив, что директор все беспокоился, не заметили бы гости, как плохо живется рабочим. Владимир Ильич сказал, что такая боязнь знаменательна, если даже здесь, в сибирской глуши, капиталисты стали побаиваться, как бы их не обвинили в жестокой, грубой эксплуатации рабочих. То ли еще будет…
Долго стоял Курнатовский, глядя вслед кошевке, слушая удалявшийся звон бубенчиков. Его сердце рвалось за уехавшими, и как хотелось ему вот сегодня, сейчас же, сию минуту перекочевать в Шушенское!
Пришла зима. Пришел и конец работе на заводе, а следовательно, и заработку. И все же Виктор Константинович с нетерпением ждал этого часа, ждал встреч с Владимиром Ильичей и Надеждой Константиновной, с товарищами.
К тому времени, когда он вернулся из Ивановки в Курагинское, туда вслед за женой прибыл еще один ссыльный — Пантелеймон Николаевич Лепешинский. До места ссылки Лепешинский плыл по Енисею, уже затянутому «салом». Это был последний рейс парохода «Модест». С часу на час ждали ледостава. Как назло, под конец путешествия на пароходе лопнула рулевая цепь, и он наскочил на подводный камень. Авария оказалась серьезной: оторвало корму. «Точно ножом отрезало», — рассказывал потом Лепешинский. «Модест» начал тонуть. Поднялась паника. Но Пантелеймон Николаевич не растерялся: успокаивал пассажиров, спас грудного ребенка, кем-то забытого в панике. Он поддерживал порядок до тех пор пока пассажиры не покинули парохода. Капитан и Лепешинский спрыгнули в лодку последними. Нагляделся я там всякого, — рассказывал Лепешинский. — Один толстый купчина выскочил из каюты и пополз за мной на коленях, призывая на помощь Николая-угодника, деву Марию и всех святых. «Помилуйте, — говорю ему, — я обычный пассажир, а вовсе не угодник. Перестаньте кричать и прыгайте немедленно в лодку». Не лучше вел себя и жандармский полковник: цеплялся за каждого, умоляя спасти его. Ну, а пассажиры кто? Большинство — ссыльные, он на них в пути и смотреть не хотел. Представляете его положение! Когда все мы очутились на берегу и пришли в себя, решили отблагодарить крестьян: ведь это они в утлых лодчонках, с риском для жизни пробирались между льдинами к тонущему пароходу. Вот мы и задумали собрать деньга по подписному листу. Когда очередь дошла до жандармского полковника, он старательно вывел на листе имя, отчество, фамилию, звание и прописью — «один рубль». Следующим подписался я: «Политический административно ссыльный Пантелеймон Лепешинский- два рубля». Надо было видеть физиономию полковника: он покраснел, побелел и забормотал, что рубль он пожертвовал на всех крестьян, а для тех, кто спас его, он не пожалеет и десяти…
В Курагинском жили теперь две семьи ссыльных — Лепешинские и Ковалевские. Жена, наконец, приехала к Ковалевскому из Польши вместе с ненаглядным Стасиком. Она много рассказывала друзьям мужа о проводах в Жирардове. Подруги, узнав, что она решила ехать в Сибирь, всячески отговаривали ее.
— А как же русские женщины едут к мужьям в Сибирь, — отвечала я им.
— Русские бабы и черта не побоятся, а ты с ребенком едешь…
Виктор Константинович снял комнату неподалеку от Ковалевских и коротал вечера то у них, то у Лепешинских.
Суровые сибирские холода сделали свое дело: глухота снова усилилась. Курнатовский стал раздражительным, замкнутым и опять, как всегда во время обострения болезни, ушел в себя, избегал людей. Только книги и книги. Их он поглощал одну за другой. Перечитал почти все, что сохранилось после путешествия у Лепешинского, то, что удалось достать у товарищей в Тесинеком. Маркс, Гегель, Кант, Олар, Чернышевский — все это читалось, перечитывалось, составлялись выписки, конспекты. Но иногда и книги не приносили успокоения. Охватывала тоска по живому делу. Угнетала снежная пустыня, раскинувшаяся вокруг села. Тогда он начинал ходить… Ходил часами по комнате, заложив руки за спину. Тишина заброшенного сибирского села усиливалась глухотой. Сколько нужно было нравственных сил, чтобы побороть гнетущее состояние, сколько нужно было истинного мужества!
По счастью пришло избавление: в один из пасмурных дней спаситель предстал перед ним в образе старосты. Он показался ему чудесным Дедом Морозом. Шутка ли сказать: староста вручил разрешение на поездку в Минусинск.
— Магарыч с вашей милости, — сказал он, видя, в какое веселое настроение пришел Курнатовский.
Момент для просьбы был более чем подходящий, и он тут же получил пятиалтынный на водку.
Такое же разрешение на поездку в Минусинск выдали и семье Лепешинских.
В последних числах декабря Курнатовский и Лепешинские двинулись в Минусинск. По случаю рождества под дугой упряжки звенели бубенчики, гривы лошадей украшали цветные ленты. В Минусинске все собрались на квартире Кржижановских и Старковых, которые добились перевода из Тесинского в Минусинск. Не успели сани остановиться у крыльца двухэтажного дома, как открылась дверь и в облаках вырвавшегося из них пара показался Владимир Ильич без шубы и шапки. Быстро сбежав по ступенькам, Владимир Ильич стал помогать товарищам, которые путались в длинных тулупах, выбраться на землю.
Лепешинский так и ахнул:
— Вы что, Владимир Ильич, здоровья своего не алеете! Плохо же жена за вами смотрит.
Но Владимир Ильич пропустил его замечание мимо ушей и потащил гостей в дом. Поднялись на второй этаж. Здесь было тепло и шумно. Владимир Ильич заговорил с Паниным и Шаповаловым, расспрашивая их о стачке 1896 года. Шаповалов рассказывал о Лахтинской подпольной типографии. Владимир Ильич очень заинтересовался печатным станком, сконструированным слесарем Тулуповым.
— Знаете, — вспоминал Шаповалов, набрасывая схему станка, — даже жандармский полковник, производивший обыск в типографии, сделал Тулупову комплимент и назвал его одаренной личностью.
Владимир Ильич захлопал в ладоши от удовольствия и заявил, что такому делу, как постановка типографии, и у народников не грех поучиться. Зашла речь о «Народной воле», и Владимир Ильич заметил, что шифры, явки, вся конспиративная работа, создание подпольных типографий, изготовление фальшивых документов — все это было у революционных народников отлично организовано. Годами складывалось их умение, годами накапливался опыт. Эти знания и опыт пригодятся и марксистам.
В комнатах, застеленных домоткаными дорожками, убранных простой, но добротной сибирской мебелью, теперь уже собрались почти все участники встречи. Помимо Ленина и Крупской, здесь находились Кржижановские, Шаповалов, Панин, Старковы, Лепешинские, Курнатовский. Были и совсем новые для Курнатовского люди, как, например, петербургский металлист Оскар Энгберг — финн по происхождению. Он работал до ссылки на Путиловском заводе в Петербурге.