Несмотря на полицейскую блокаду, настроение у романовцев по-прежнему оставалось бодрым. Запасов провизии пока было достаточно. Но думать о том, чтобы пополнить их, стали заранее. Подвезти из города? Теперь это сделать очень трудно. Однако 22 февраля выход нашли. В полуподвале жил якут Слепцов. Он отказался выехать из дома, несмотря ни на какие уговоры и обещания денег. В этот день романовцы, члены исполнительной комиссии, спустились к нему и предложили продать продукты, которые Слепцов хранил во дворе, в амбаре. Якут, сочувствовавший им, охотно согласился. Это давало возможность значительно пополнить запасы мясом и рыбой. Но чай, хлеб, сахар были на исходе.
— Берусь добыть, — с таким заявлением выступил двадцатитрехлетний Михаил Логовский, скромный служащий земства, обвиненный в подготовке убийства одного из реакционнейших представителей правящих кругов того времени — обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева.
Для выполнения плана Логовскому понадобился белый халат. Женщины смастерили его из простынь. Логовский оделся и, прижимаясь к сугробам, прополз вдоль забора, счастливо миновав полицейских, которые грелись у костров. Зайдя в какой-то переулок, Логовский снял халат, спрятал его под шубу и благополучно прошел через полицейские кордоны, окружавшие дом Романова. Но возле губернской канцелярии его схватила полиция. В участке он так нахально божился и клялся, что не имеет никакого отношения к «бунтовщикам», что заглянувший под утро в участок полицмейстер Березкин, у которого не оказалось под рукой списка осажденных, велел выпустить Логовского. Так как Михаила не догадались обыскать, его маскировочный халат уцелел.
Целый день пробыл Логовский в городе, делая необходимые покупки, собирая новости. К вечеру он нанял у хозяина своей квартиры коня. В сумерках, надев белый халат, приторочив к седлу мешок с чаем и сахаром, Миша вскочил на лошадь и вихрем помчался к заветной цели. Не успели городовые поднести свистки к обледеневшим усам, как Логовский уже слезал с лошади во дворе дома Романова. Затем он подозвал одного из полицейских, приоткрыл ворота, вручил полицейскому уздечку Кобчика и записку, в которой был указан адрес хозяина лошади. И тотчас закрыл ворота. Обескураженный страж повел коня по указанному адресу, а романовцы накинулись с расспросами на Логовского.
— Что слышно в городе? Что нового?
— Вести не совсем хорошие, — рассказывал Логовский. — Власти, видимо, готовятся к бою. Рассказывают, что полицейский надзиратель Олесов снял с парохода «Лена» пушку. Он намерен установить ее на колокольне, что на Монастырской улице. Правда, в городе утверждают, что из этой пушки стрелять нельзя — взорвется. На «Лене» она стояла скорее для украшения.
На другое утро во дворе монастыря, который был хорошо виден из окон Романовки, действительно появились солдаты. Они поднялись на колокольню и осматривали оттуда мятежный дом. «Военные руководители» — Бодневский и Костюшко-Валюжанич — отдали приказ: укреплять бревнами и мешками с песком сторону дома, обращенную к Монастырской улице.
26 февраля романовцы направили через полицейских записку Чаплину с требованием немедленно снять полицейскую блокаду дома. В этот же день по предложению Курнатовского и Костюшко решили поднять красное знамя. Все участники протеста собрались во дворе, охраняемые своим «летучим отрядом». Это была торжественная минута. Несмотря на мороз, все сняли шапки. Под пение «Марсельезы» красное полотнище плавно поднялось по флагштоку — первый случай в истории якутской ссылки, когда красное знамя развевалось над городом. Полицейские наблюдали за всей этой сценой молча, злобно переглядываясь.
На другое утро у дома Романова вновь появился полицмейстер Березкин. Он принялся уговаривать ссыльных спустить флаг. Кроме того, он сообщил, что дело о кутайсовских циркулярах «кажется, решается в угодную для ссыльных сторону». Но романовцы не поверили полицмейстеру. Ежедневно в шесть часов утра они поднимали над домом флаг и опускали его только на ночь.
28 февраля выйти на разведку в город решился Лев Львович Никифоров. Его долго отговаривали: «У вас такая представительная фигура, что полицейские немедленно обратят на вас внимание»… Крайне обидчивый Никифоров решил, что его подозревают в попытке дезертировать. Он дал понять, что именно так расценивает нежелание товарищей отпустить его в город. Курнатовский и Кудрин махнули рукой — пусть попробует… К сожалению, предсказание романовцев оказалось верным: Никифорова заметил надзиратель Олесов. Льва Львовича тотчас схватили и отправили в один из отдаленных якутских улусов.
В тот же день на разведку в город, а также с поручением раздобыть продукты направили еще двоих: Бодневского и Лурье. Лурье имел большой опыт в конспиративной деятельности. Он не раз обводил полицию вокруг пальца. Обманул ее и на этот раз.
Дом Романова выходил на набережную. Выследив момент, когда по берегу Лены проходил обоз, загородивший на несколько минут от полицейских постов забор, Бодневский и Лурье отодвинули в заборе одну из досок и прошли за гружеными санями до Мало-Базарной улицы. Там они смешались с прохожими. Им удалось купить десять пудов печеного хлеба, масла и другие продукты. В полдень зашли к знакомому ямщику и попросили приготовить двое саней, запряженных парой и тройкой лошадей.
— Званы на свадьбу в селе Тулугинцы, — соврал Бодневский.
Рассчитались с ямщиком и попросили его держать коней в упряжке. Затем с помощью, двух ссыльных, находившихся на воле, они спрятали купленные продукты в одной из надежных квартир. Закончив работу, вышли из дому и буквально наткнулись на полицейского.
— Вы не встречали политических из дома Романова? — спросил их страж порядка.
— Нет, а зачем они вам?
— Если увидите, — ответил полицейский, — скажите, пусть зайдут за письмами в участок.
Бодневский и Лурье переглянулись: они тотчас разгадали ловушку…
— Думают, что романовцы дурачье!
Подождали пока полицейский отошел на значительное расстояние и, спрятавшись за углом, начали наблюдать за домом, где оставили продукты. Через некоторое время показался тот же полицейский. Он вошел во двор, но скоро вернулся, явно разочарованный.
— Ничего, — сказал Бодневский. — Смелость города берет! Наверное, за этим домом перестанут следить и станут разыскивать нас в другом месте.
Отправились к ямщику. Ямщик сообщил, что лошади для господ ссыльных готовы. Бодневский сел в одни сани, Лурье — в другие и погнали. Вдруг их кто-то окликнул.
«Ну, пропали», — подумал Лурье.
— Да это же наши! — воскликнул Бодневский. Остановили сани. Подбежали Павел Макарович Дронов, оружейник Ашхабадского арсенала, и студент Московского университета Алексей Дмитриевич Добросмыслов. За ними торопился Мирзабек Габронидзе.
— Вы откуда здесь? — удивился Бодневский.
— Посланы вслед за вами, на случай если произойдет неудача. Нам тоже удалось купить кое-что, — ответил Дронов.
Оставив лошадей в переулке, соблюдая большую осторожность, вошли поодиночке в дом, где Бодневский и Лурье оставили мешки. Поклажу погрузили на сани. Все было в порядке. Смеркалось…
— Пожалуй, пора, — сказал Бодневский. Распахнули ворота, Габронидзе лихо присвистнул, и лошади, рванувшись с места, вихрем понеслись по обезлюдевшим улицам. Вот и Поротовская. Кое-где маячат полицейские. Остальные, видимо, ушли греться.
— Смотрите, — сказал городовой Тихомиров своим товарищам, — верхоянская почта… Бубенцы-то как звенят! Ямщики у них лихо правят.
Но он обознался… Полицейские опомнились только тогда, когда распахнулись ворота Романовки и на улице показался «летучий отряд» с берданками наперевес. «Верхоянская почта» влетела во двор. Полицейские с проклятиями бросились к заплоту, но было поздно: ворота закрылись.