Курнатовский, слушая Чистохина, низко опустил голову, закрыл лицо руками и вдруг зарыдал. Всеволод положил ему руку на плечо, хотел как-то утешить, но и сам заплакал, как ребенок.
— И мы там будем, — тихо прошептал он.
21 марта Курнатовского вызвали на допрос. Его расспрашивали о читинских событиях, о том, как проходило освобождение моряков с «Прута», кто принимал участие в этой операции, как вели себя начальник тюрьмы Фищев и его помощник Островский. Курнатовский отказался отвечать на вопросы. Его удивило: чего ради военный следователь так интересуется поведением начальника каторжной тюрьмы? Позднее ему стало известно, что Фищева и Островского тоже привлекли к суду за освобождение моряков. Суду предали и Холщевникова — за уступчивость. Однако все трое сумели оправдаться, сославшись на то, что не имели в своем распоряжении вооруженной силы.
Спустя два дня после допроса Курнатовского в числе двадцати семи человек приговорили к расстрелу.
Всех приговоренных поместили в один вагон, около которого поставили усиленную охрану. Здесь он встретил многих друзей и товарищей. Все смело ждали смерти. Говорили о семьях, о революции, обо всем, кроме смерти, которая нависла над ними.
На другой день после приговора в вагон заглянул фельдфебель.
— Приговоренный Виктор Курнатовский, вам разрешено свидание с племянником.
— С племянником?
Никакой родни в Чите у него не было.
Однако, не выражая ничем своего удивления, Виктор Константинович прошел за часовым в тамбур. На подножке вагона стоял молодой человек. Это был столяр Голиков, переодетый гимназистом. Он познакомился с Курнатовским в Чите на одном из собраний и очень привязался к нему.
— Дорогой дядя, — сказал он Курнатовскому, — я принес тебе бритву и белье. Начальство разрешило передать.
— Спасибо, — ответил Курнатовский. — Все наши здоровы?
— Здоровы, кроме дядя Кости и еще некоторых.
— А что с дядей Ваней?
— Он как уехал от нас, так ничего не пишет. Курнатовский понял, что о Бабушкине вестей нет.
Солдаты отвлеклись каким-то разговором. И Голиков успел сунуть за пазуху Курнатовскому записку. Тут же он обратился к одному из солдат:
— Служивый, заключенному разрешено передать белье и бритву. Прими-ка ты их.
— Давай сюда, — сказал солдат, открывая дверь. Второй конвоир оттеснил Курнатовского в глубь тамбура: не убежал бы.
Получив узелок, солдат принялся рассматривать его содержимое. Затем сказал Курнатовскому:
— Подари-ка мне бритву и одну рубаху. Тебе не сегодня-завтра аминь. А я помолюсь за твою грешную душу.
— Хорошо, — Курнатовский усмехнулся. — Но если ты такой богомольный, то знай, что в царствие божье полагается идти с бритым ликом.
— А как побреешься, подаришь? — продолжал вымогать солдат.
— Ладно.
Солдат отдал ему узелок и бритву и проводил из тамбура в вагон. Когда конвоиры ушли, Курнатовский прочел записку. Она была от комитета. Комитет цел и продолжает работать! Товарищи утешали Курнатовского, ободряли, предлагали организовать побег. Голиков еще раз явится на свидание. Спрашивали согласия Курнатовского: если да, то он должен показать Голикову две ладони, если нет — не поднимать рук.
Во время второго свидания с Голиковым Виктор Константинович, подойдя к окну, не поднял рук и отрицательно покачал головой. Он хотел умереть вместе с товарищами… Да и его побег сулил немедленный расстрел и приговоренным и еще ожидающим приговора.
Однако палачи медлили, чего-то ждали. Вновь повторилось то, что порою спасало революционеров: весть о зверствах карателей на Забайкальской железной дороге дошла до крупных рабочих центров России, проникла за границу. Начались забастовки протеста, петиции. Правительство испугалось, что могут возникнуть новые волнения. Еще не было полной уверенности в победе над революцией. И когда Ренненкампф послал в Петербург на утверждение списки приговоренных, произошло неожиданное — казнь заменили каторгой.
Три недели после приговора прожили пленники в тюрьме-вагоне. Наконец 15 апреля по новому стилю к ним заглянул офицер конвоя. Обычно такой приход ничего хорошего не сулил, но на этот раз осужденные узнали, что «великой милостью государя императора» всем им — двадцати семи — дарована жизнь. Семерых, в их числе Курнатовского, приговорили к бессрочной, то есть к пожизненной, каторге. Остальных — к каторжным работам на разные сроки. Курнатовского заковали в кандалы и через Нерчинск направили в каторжную тюрьму.
СНОВА НА ЧУЖБИНЕ
Врач Нерчинской городской больницы Зензинов не удивился, когда конвойные привели к нему, вернее принесли, закованного в кандалы человека, страшно изможденного, почти глухого. Шла расплата за 1905 год. На каторгу гнали партию за партией. Многие не выдерживали и погибали в пути или при более благоприятном стечении обстоятельств оставлялись конвойными по дороге — в больницах, имевших арестантские палаты. По выздоровлении отставших включали в следующие партии, которые шли и шли в Сибирь.
Врача Зензинова поразили документы больного. В них говорилось, что отправляемому на вечную каторгу Виктору Курнатовскому около тридцати восьми лет. Однако на вид этому человеку можно было дать все шестьдесят.
— Политический? — спросил Зензинов фельдфебеля, возглавлявшего конвой.
— Бунтовщик, — ответил фельдфебель. — Охрана ему нужна хорошая, ваше благородие, — добавил он, сдавая врачу больного под расписку.
Когда фельдфебель ушел, Зензинов приказал снять с больного кандалы и поместить его не в арестантской палате, а в обычной, предназначенной для горожан. Курнатовский находился в тяжелом состоянии. Он бредил. По инструкции губернатора у постели больного должен был неотлучно дежурить конвойный, но солдата поместили в комнате для медицинского персонала.
Курнатовский по дороге простудился. Кроме того, он был необычайно истощен. Двухмесячное нервное напряжение в ожидании казни также дало себя знать. Резко ухудшился слух.
Доктор Зензинов ничем не проявлял сочувствия к больному. Лишь под предлогом того, что Курнатовский тяжело болен, он часто заходил в палату и, сидя у кровати, расспрашивал Виктора Константиновича о самочувствии. Делал это Зензинов умело и осторожно, чтобы другие больные не заподозрили его в симпатии к политическому. В то же время Зензинов прилагал все усилия, чтобы поставить его на ноги. При этом он дал понять, что во всех отношениях Виктору Константиновичу полезно подольше пролежать в постели.
Стояла середина мая.
— Как самочувствие, больной? — спросил Зензинов во время одного из обходов.
— Спасибо, доктор, немного лучше. На воздух тянет. Все уже расцвело, наверное? Даже в палату доносятся весенние ароматы.
— После обеда, если будет солнце, — сказал Зензинов, — я разрешу вам немного посидеть в саду на скамейке.
— А вы не боитесь, доктор, что ваш пациент убежит?
Зензинов с минуту помолчал, а затем, делая ударение на каждом слове, ответил:
— Это не арестантский корпус. Я обязан во время прогулок посылать с вами конвойного. Но если он за вами не углядит, то формально я за ваш побег не несу ответственности. Вы поняли меня, Курнатовский?
Глаза их на мгновение встретились. Конвойный… Кто будет им?
Примерно через час после обеда в палате снова появился Зензинов. Он вошел в сопровождении солдата, вооруженного винтовкой.
— Больной Курнатовский, — сказал он, — вам разрешается спуститься в сад на полчаса, но не больше.
Виктор Константинович был еще так слаб, что с одной стороны его поддерживал санитар, а с другой — солдат. Во дворе перед больничным корпусом росло несколько деревьев, стояли скамьи. Чудесный сибирский весенний воздух, напоенный ароматом тайги, так подействовал на Курнатовского, что он чуть не упал, если бы его не поддержали.
— Веди сюда, — сказал солдат санитару, показывая на скамейку, стоявшую в стороне от деревьев.
— Я хочу на ту, что под деревом, — попросил Курнатовский.
— Нельзя, она для вольных, — ответил солдат. Курнатовский с ненавистью поглядел на него — и здесь тюрьма. Санитар ушел. Виктор Константинович остался вдвоем со своим угрюмым, неразговорчивым спутником. И каково же было его удивление, когда солдат вдруг наклонился к его уху и прошептал: