Среди того, что подчиняется рекламной магии, не только услуги и товары, но также идеи. Можно даже сказать, что именно продажа идей ознаменовала хаотичность медийного пространства России. Когда идеи равноценны и одна стоит любой другой, установление их авторства является непринципиальным. Этим воспользовался не столько Татарский, сколько сам Пелевин, во многом повторивший идеи “Общества потребления” Бодрийяра, вышедшего на тридцать лет раньше. По сути, “Generation “П”” — это эстетический довесок к его пессимистическим размышлениям об упадке западной цивилизации. Специфика лишь в том, что в 1970 году Советскому Союзу трудно было предречь потребительское будущее Запада. Поэтому его приход оказался сюрпризом не только для обывателя, но и для литературной традиции, не имевшей опыта обращения с таким видом свободы. Пелевин, оказавшийся первопроходцем, использовал заранее созданный интеллектуальный плацдарм с той разницей, что обозревать ему пришлось не Европу, а Россию. Сходство Пелевина с Бодрийяром вообще чрезвычайно. Оба видят только знаки, оба саркастичны и тоскуют об утраченных идеалах. Оба понимают, что для борьбы с торжеством товаров и вообще материалистичности не осталось средств, кроме изощренных метафор. И кроме того, Пелевин действительно занят философствованием. Трудно назвать философией его наблюдения за жизнью рекламщиков, но это философствование — в том уже смысле, что из этих наблюдений постоянно вьются какие-то смыслы, которые группируются вокруг других смыслов, “скрещиваются и дают потомство” и подчас обращаются к чему-то несущему в структуре мира, пусть даже посредством мимолетного, ни к чему не обязывающего постмодернистского касания. В “Generation “П”” реализован, вероятно, вообще единственно возможный сейчас тип философствования, потому как все остальные способы уничтожены обвинениями в неновизне. Наибольшую ценность в том, что само признает себя постмодерном, составляет то его содержание, которое не сводится к комментированию действительности. Иными словами, тот самый прирост художественного значения и смысла, который не опошлен породившим его потребительским источником. У Пелевина этот прирост состоит в самой озабоченности контекстом истины. Звезда истины исчезла, но вращение планет осталось.
Однако Пелевин не совершает работы по постижению современности. Мир дан как есть, во всем блеске своей неподлинности, и обманывает в любой попытке понять себя. Пелевин поступает здесь естественно безответственным образом: зная, что это невозможно, он и не собирается понимать его. Он пальпирует его боковым зрением, предпочитая держать фокус на искусственных наполнителях вроде буддизма или числовой магии. Для его метода это неизбежно, так как прямой взгляд обязал бы взять на себя малоинтересную для него миссию бытописателя. Социальный реализм бессилен выразить то, что по-настоящему его интересует, — тотальную инфляцию сознания, распухшего от безродных образов синтетической культуры. В итоге то, что поражает нас точностью наблюдений, в действительности принадлежит мертвым пейзажам. Мир уже умер, Пелевин просто нарисовал натюрморт. Он мертв потому, что здесь невозможна экзистенциальная проблематика. Отношения между знаками оказываются сильнее, чем отношения между людьми, которые легко появляются и легко теряются. Произвольность последних нетягостна, а текучесть безболезненна. Никто из пелевинских героев не страдает от одиночества. У Пелевина вообще нет других людей самих по себе, они являются составными частями неизменного внешнего мира по отношению к “я”, к субъекту. Если убрать иронию, окажется, что его книги безлюдны, в них действует единственный герой, и это даже не сам автор, как можно было бы ожидать. Это смоделированный субъект, вычлененный из обывателя, который ведет жизнь по течению и мало о чем задумывается. Отвал грубой породы проходит не полностью, поэтому субъект так и остается обывателем, не способным найти место для собственного шага. Единственное, что он умеет делать с завидным постоянством, — это попадать в следы неожиданно появляющихся мастеров-наставников. Пожалуй, здесь самое время обозначить нового концептуального персонажа, которого часто вводят в философии. Например, есть Иной, Другой, Друг. Пелевинского обывателя я предлагаю называть Тупым. Образ Тупого — центральный для Пелевина. Он и есть субъект того самого философствования как постижения бессущностного и безопорного мира. Без посредства Тупого трудно вступать в какие-либо отношения с современностью. Без него остается только путь Бодрийяра, то есть путь неутешительного знания с сомнительной привилегий зачитывать приговоры цивилизации. Тупой же изъят из ада знания и реабилитирует мир для возможности иронического исследования. Его образ подготавливался и в ранних произведениях писателя, но именно в “Generation “П”” он обрел реальную силу. И вплоть до романа “t” не похоже, чтобы она слабла.