Для Тупого, обитающего в постмодернистском мире, ум и знания ничего не меняют. Они являются лишь декоративной подкладкой под подвижное и некритичное восприятие мира. Можно ли назвать тупой лису А Хули из “Священной книги оборотня”? Едва ли, ведь она, как и сам Пелевин, является кем-то вроде суперкоммуникатора, информационного медиума, переплетающего бесчисленные потоки разнородных знаний. Но она “Тупая” в указанном выше смысле, потому что вся переплавка одних знаний в другие проделывается ею безвольно и без всякой цели. Масса интересных, но лишних сведений — как будто перелистываешь энциклопедию. К тому же культурологические и эзотерические моменты используются Пелевиным лишь с частичным разъяснением. В этом смысле он находится между Дэном Брауном и Умберто Эко. Если первый стремится выставить автором своих неряшливых объяснений самого читателя, то второй не занят объяснением вообще. Так происходит как раз потому, что пелевинское интерцитирование не преследует цели пригласить к расшифровке ссылки. Вопросы ставятся не так, чтобы возникло желание найти на них ответ. Они приглушены тенью, и это двойная тень скептицизма и иронии, на перекрестке которых устойчивые идеи просто не могут рождаться. Сознание А Хули как Тупого лишено экзистенциальной болезненности, копившейся в нем в ответ на попытку понять мир. Да и сам мир Пелевин открывает как бы с другой стороны — это мир уже не вполне для сознания и уж тем более не для его бессознательных задворок. Это мир чистой поверхности, которая не имеет трения и находится во мгновенном отношении с любыми событиями. Все может быть материалом и целью превращения, в том числе и люди. Мир замкнутой фантазии, которая не намерена утолять тоску реальности по ней. С точки зрения многообразия связей между вещами пелевинский беспсихологический стиль ничем не уступает психологическому реалистическому. Но Пелевин — это врач, который всегда ставит только один диагноз.
Медицинская аналогия возникает не просто так. В образе А Хули закреплена личная дистанция Пелевина от происходящего, позволяющая ему выступать в роли отошедшего от дел доктора, гуру. Казалось бы, праздного Тупого, сочетающего невинность и пошлость, он создал специально для критики власти, купающейся в пороке. Однако критики здесь не так много, как могло бы быть. Дистанция позволяет Пелевину в некотором роде безопасно зависеть от пороков, которые он высмеивает. Порок для него — это нечто вроде русла познания и одновременно точка приложения таланта сатирика. Начиная с “Чисел” элементы “жопно-кетаминного дискурса” давно уже не выступают как знаки свободы слова. Это реальные центры образования смыслов. Порок, пошлость, скабрезность — все это не объекты преодоления, а реальная материя интереса к жизни. Вполне может быть, что другой цели, кроме как плести ее, у Пелевина и нет, поскольку вопрос о справедливости, традиционный для моралиста, для него просто не стоит: “схватка двух интеллектуалов, где один выступает цепным псом режима, а другой бесстрашно атакует его… — это не идеологическая битва, а дуэт…” (“Empire V”). Эта цель растекается, как вода, и все же имеет некую искусственную точку сбора. Ее местоположение Пелевин хотел бы видеть трансцендентным, помещенным в пространство без адреса, где веет вызовом самой человеческой природе. Не случайно поэтому так сильно его стремление предельно абстрагироваться от человека, скажем, связать Татарского с богиней Иштар, лису А Хули — с полным достоинства бессмертием (“а вот мы, лисы…”), а вампиров “Empire V” — с божественным статусом правителей мира. Но Пелевин непоследователен, поэтому все это очередные трюки, призванные поддержать традиционный для писателя метафизический план — единственное, в отношении чего, помимо очевидной сатиры, он может быть условно серьезен. Серьезность не означает здесь отсутствие иронии. Она скорее означает некое позитивно обобщенное суждение о действительности — и позитивное не в смысле истинности, а в смысле работающей концепции, главное в которой — признание реальных бессознательных сил, способных влиять на общество и историю. Можно было бы говорить о точности или, наоборот, произвольности в уподоблении современной России Вавилону, но важнее скорее само стремление постмодернистского мироощущения выработать в себе некие мифологические основы. То есть все же признать, что оно не может быть полностью предоставлено самому себе. “Постмодернизм” Пелевина желает видеть под собой если не фундамент, то хотя бы его мираж. Поэтому его герои изначально готовы к пересадке любых реалий в свое сознание в качестве мифических содержаний. Именно на это указывает многомерная противоречивость метафизических построений (или разрушений) Пелевина.