- Вам не холодно в бок? - спросил Израиль и захватил в горсть Таинькино пальтишко, помял в руке, и Таинька чувствовала его пальцы. Воздух! Вы же захолонете... - Израиль сказал с таким испугом, что обернулся извозчик.
- Ничего, мне тепло, очень хорошо, - говорила Таинька.
- Вдвоем только и греться, - сказал извозчик, задергал вожжами.
- Ты пусти, извозчик, пускай бежит, я тебе гривенник на чай.
- Ничего, ничего, поспеем, - шептала Тая. Израиль растирал крепко и не спеша Тайкин бок.
- Хорошее дело, в таком демисезоне. Что, нельзя взять на ватин немножко, - приговаривал Израиль.
Как уголья в поле, тлели вдали красные окна тюрьмы. Извозчик подхлестнул. Таиньку откинуло назад, но Израиль удержал и сейчас же сильней прижал к себе. И Таинька прислонилась на секунду, совсем без думы прильнула и закрыла в темноте глаза. И от всего мира заслонил ее Израиль этой рукой, что обняла и разлаписто держала и грела, - в драповом рукаве, в толстой вязаной перчатке. На одну, на одну секундочку прильнула Таинька, так хорошо, так покойно замерла. Израиль повернул свой котелок с острым клювом и глядел сверху из поднятого воротника. Одну секунду.
- А куда ж заезжать? - обернулся извозчик.
- Туда, туда, - задохнувшись, крикнула Тая и наугад замахала ручкой в воздухе.
- К смотрителю, так вона, - извозчик ткнул кнутовищем в черноту.
- Вы бежите, я не смерз, - Израиль отстегнул полсть. Тая затопала замерзшими ножками к Груниной калитке и слышала, как Израиль весело сказал:
- Куришь, извозчик?
Она забыла, что бежит к Груне, она бежала - поскорей передохнуть от того, что было.
Тая дернула калитку, и крикнуло мерзлое железо, звонко хлопнула сзади щеколда. Еле видно было дорожку в белом, мутном снегу, и вдруг ярким квадратом распахнулась над крыльцом дверь, и большой черный Грунин силуэт в светлом квадрате.
- Кто, кто? - пропела Груня с порога.
- Я! - на бегу дохнула Тайка, и Груня в два шага слетела с крыльца, нащупала Тайку, схватила за руку и потащила. Спотыкались о ступеньки непослушные ноги, и вот уж в яркой кухне, и Груня целует жарким лицом Тайкины морозные щеки и давит так, что дыхание в груди спирает.
- Таинька! Душенька! Душенька! Таинька! Потом оттолкнула за плечи и смотрела мокрыми широкими глазами и дышала широко и жарко.
- Едем... к маме... велела скорей. Виктор велел, - говорила, срываясь, Тайка и улыбалась. И Груня видела, как шевелится счастье в зрачках.
- Скорей, скорей, ждут! - толкнула Тайка Груню, чтоб не глядела в глаза. И Груня бросилась к шубе.
Груня обежала палисадник, бежала, подобрав шубу, лисью, мамину еще шубу. Застукала ключами в тюремные ворота, в окошечко сунула ключи:
- Передай отцу, скажи - в город... - и целиной, через сугробы, широким махом поскакала к извозчику.
- Добрый вечер! - Израиль с саней поднял котелок и протянул Груне руку. - Будем знакомы. Что это? Побег с тюрьмы?
- Трое, куда же? Уговору не было, - бубнил извозчик, - это отсель только рубль издать взять.
- Ладно, рубль! - говорила Груня, спешила залезть в сани. Она влезла, оттиснула Израиля на самый край, поймала Тайку, сгребла к себе на колени.
- Гони, два рубля! - скомандовала Груня.
Лошадь дернула примерзшие сани. Тая сдавила Грунину руку, и Груня ответила тем же. Обе поняли: "Дома не говори".
Легкий ветер веял в спину, и казалось - тихо. Израиль держался за Грунину спину. Подвывали знобко полозья, и глухо топала лошадь. Топало сердце, жарко топало в Груниной груди. И Груня сильней прижимала Тайку: крепко, чтобы не выронить. Черным чертом торчал с боку Израиль - на отлете. Все молчали. Только нукал извозчик.
- А это знаете? - вдруг весело сказал Израиль. Таинька обернулась. Груня жарко дохнула.
- А вот! - сказал Израиль и набрал воздуху. Он засвистал в морозном воздухе. - Оно идет немножко выше, в e-mol, так губой нельзя. Может, Бог губой это вытянет.
Минуту молчали.
- Еще! - сказала Груня, переводя дух, и посмотрела на котелок - над поднятым воротником.
- А что еще? - Израиль тер ухо свободной рукой.
- Это самое, - вместе сказали Груня с Тайкой. Израиль свистал верно, точно, свистал, как будто инструмент был у него в губах.
Сонный свет мутной шапкой стоял над городом. Брызнули из-за поворота огни. Теплый гул от улиц. Израиль оборвал свист.
- Смерз в ноги, страшное дело! - Он соскочил с саней и побежал рядом. - Стой, извозчик, - крикнул Израиль. - Имеешь рубль. - Он ткнул извозчику монету в мерзлую рукавицу и побежал на тротуар.
Тая кивала головой в платочке, Израиль снял котелок и похлопал им по руке на отлете, в воздухе, а волосы дыбом стояли на голове, как вторая шапка.
Тая глядела в колени и счастливо молчала. И все стоял в ушах, все дышал в груди мотив, и казалось, что не там едут, где едут, и не туда приедут.
- Не проехали мы? А? - крикнула Груня, и Тая вздрогнула. Мимо их окон ехали, и красным светом чуть веяло от маминого окна.
Груня наспех совалась в кошелек.
- Беги, беги, - говорила Тайке.
Скрипнул снег, взвизгнула мерзлая калитка и звонко хлопнула за Таей. Не раздеваясь, мерзлыми пальцами звякала ламповым стеклом и слышала, как зашевелилась, заскрипела кровать под старухой. Рявкнул пес, взвизгнул видно, Груня кинула снегом, - и лампа, жмурясь, трещала, а Груня уже вмахнулась в комнату, и Тайка успела кивнуть на дверь. Как была, не скинув шубы, двинула морозная Груня и с широкого шага стала на колени у изголовья кровати.
- Пришла я и пришла, - говорила, запыхавшись, Груня и ловила старухину руку, наугад, на память, в красной полутьме лампады. - Груня я, Груня. Викторова Груня, - и жала жарко бесчувственную руку. Поцелуем давила и все говорила: - Груня я, Груня, Викторова Аграфена.
- Дай глянуть-то... поди, милая, сюда, - и старуха здоровой рукой гребла Груню за мокрую шапку к себе и целилась попасть губами в губы.
Жаркое-жаркое тянула к себе старуха. Она не видела лица, только чуяла дыхание, жаркое, громкое, и плотными губами придавила Груня старушечьи губы и закрыла глаза на секунду... И больше нельзя было, и оторвались, чтобы не отошло назад, оторвались, так и не видевши друг друга.
На пороге стояла Тая с лампой.
- Не надо, не неси, Бог с ней... глаза режет, - сказала старуха. Слабо махнула рукой и устало бросила ее поверх одеяла.
Груня хотела подняться.
- Стой! - шепотом сказала старуха. - Стой, стой!.. Возьми руку мою правую... возьми, возьми, я не могу. Сложи пальцы, так. И перекрести себя. И Вите передай. Так и люби, как любишь. Иди... старика приласкай. Бедный он...
Груня встала. Три раза перекрестилась на образ, вышла и тихонько заперла двери.
Маруся
- НУ-С, довольно возиться, - сказал басок.
И перед Башкиным резкими зелеными углами стал стол. Жандарм тряхнул его за плечо.
- Довольно-с истерик! - назидательно, хмуро сказал полковник. Говорите дело. Ну-с! - уже крикнул полковник. Кивнул жандармам.
Они, звеня шпорами, вышли вон.
- Эс и эс? Ну? Нечего бабу разыгрывать! - полковник поднялся. Встать! - крикнул он Башкину в лицо.
И Башкин не знал, какая сила подняла его, и он встал.
- Довольно дурака валять! - крикнул полковник. Офицер тоже стоял, он злыми, обиженными глазами глядел на Башкина.
- Вам сейчас, как честному человеку, предлагают помогать работе государства. Понял? - И полковник вонзил глаза в Башкина, в самые зрачки, вонзил и пригвоздил на миг. - А то, знаешь?
И метнулась искра, и замутилось холодом внутри у Башкина. Острым холодом взвилось под темя. И прошла, продышала секунда.
- Так вот, - тише сказал полковник, - готовы вы содействовать общественному порядку или противодействовать?
- Да... - едва скользнул голосом Башкин.
- Что - да? - и полковник уперся в глаза. - Содействовать?
- Да, - мотнул головой Башкин.
Полковник сел. Офицер тоже сел и что-то мазнул карандашом на бумаге.
- Если да, - продолжал полковник (он все еще держал глазами Башкина), - если да, так содействовать надо не как-нибудь, как вам там вздумается, а так, чтобы это было в соответствии... с видами и действиями... Не выдумывать мне дурацких дел! - вдруг снова встал и заорал полковник. Шерлоков мне не разыгрывать, чтобы десятки вытравливать! А дело... Дело! Понятно? Садитесь. Башкин стоял.