- Караул, вон! - крикнул Виктор.
Городовые сразу не поняли, а Виктор стоял весь красный, распахнув настежь калитку. Городовые, толкаясь, бросились на улицу.
- В цепь! Держи! - кричал Вавич. - Сюда, во двор.
Люди не сопротивлялись, они вбирали голову в плечи, их толкали в калитку.
Старший городовой поставил четверых стеречь людей во дворе, он не глядел, не спрашивал Виктора.
Еще, еще бегут. Большой человек тяжело бежал, мотал разбитой в кровь головой.
- Стой! - крикнул городовой и ножнами замахнулся на человека.
Человек вдруг остановился и глянул мутными глазами на городового, и вдруг как молния прошла по лицу - как дрогнуло все лицо, - и человек махнул всем огромным телом и, как бревном, стукнул кулаком: городовой споткнулся и лег ничком в снег. А человек повернулся и ломовой рысью затопал дальше.
- Держи! - закричал Вавич и не узнал дикого голоса. Двое городовых сорвались вслед. И тут же пробежало в заминке еще и еще, и Виктор схватил, сам схватил за плечо одного.
- Брось! - сказал в лицо Виктору этот человек. Виктор цепко держал его за рукав тужурки.
- Брось, говорю! - полушепотом сказал рабочий и глянул Виктору в глаза - ненавистно, приказательно. На минуту ослабла у Виктора рука, и рабочий вывернул плечо, и пошел, пошел, не побежал.
- Этого, этого! - крикнул Виктор. Рабочий ускорил шаг. - Стой, сволочь! - Виктор бежал, сжав зубы. Двое городовых бросились следом.
- Держи!
Рабочий стал, обернулся.
- Чего надо? - крикнул зло.
Городовые кинулись. Рванули, с треском рвалась тужурка, - рабочий вырывался, хотел вывернуться из одежи. Виктор вцепился в блузу и тряс, тряс рабочего, - у Виктора скривились губы, и слезы выступили на глазах, и он все тряс, тряс человека.
- Иди! Иди, сволочь, когда говорят! Когда говорят! - повторял Виктор.
- Да я... по своему делу... здесь живу... - говорил рабочий. Обалдел, что ли?
- Когда говорят!.. когда говорят!.. - твердил, задыхаясь, Виктор и тряс, что есть силы, закрутив блузу на кулак.
- В часть его прямо? - подбежал старший.
- В часть!.. когда говорят! - сказал, захлебнулся, Виктор.
Двое городовых за руки повели человека. Виктору хотелось догнать и ударить его с размаху - ярость осталась в руке. Он побежал вдогонку, чтоб что-нибудь, чтоб хоть распорядиться. Крикнуть зло. И вдруг от домов отбежала женщина. Босая, выбежала на снег. Она вприпрыжку спешила по мосткам за арестованным.
И Виктор услышал, как запавшим голосом приговаривала женщина:
- Ой, Филя, родненький! Ой, родненький же мой!
Виктор видел, как рабочий резко мотнул ей головой, и она стала на снегу.
Виктор поровнялся. Женщина не видала его, смотрела вслед городовым.
Виктор стоял секунду.
- Если не виновен, то ничего не будет, - сорвавшимся голосом сказал Виктор. - А что ж босиком...
Женщина глянула на него глазами во всю ширь - пустыми, сквозными. Вдруг заревела и опрометью бросилась прочь.
Виктор шел назад, колени слегка подрагивали. Издали увидал черные деревянные усы помощника.
- У вас уж полон двор! - говорил он на всю улицу. - Выводи! скомандовал он городовым, они все на него смотрели. - По одному! Считай! Закурим, - вполголоса обратился он к Виктору.
Виктор совался по карманам, хватал и выпускал портсигар - не узнавала рука.
- Пожалуйте, "Молочные", - помощник твердой рукой протянул большой портсигар.
Папироса тряслась в губах у Вавича, а помощник спокойной рукой старался прижечь ее горячим концом своей папиросы.
Стоптанные люди чернели на снегу площади, и большая железная тачка, с глубоким серым кузовом, осталась посреди пустоты перед заводом. Невдалеке валялся втоптанный в снег красный флаг.
Помощник пристава спешно шел с двумя городовыми.
Он поднял флаг, стряхнул и секунду глядел, держа перед собой. Хмуро глядели городовые.
- Убери, как есть! - и помощник сунул флаг городовому.
- Человек там, ваше высокородие, -другой городовой шел от тачки.
- Спрятался? - и помощник, насупясь, решительно зашагал к тачке.
Он заглянул через борт и увидал серое, пухлое лицо. Игнатыч бессмысленно моргал правым глазом и мычал.
- Ты... кто же? - спросил помощник. От завода через площадь бежали люди, в пиджаках, в барашковых шапках пирожком, и махали издали руками.
- Конторские, - сказал городовой, - ихний, значит, - и отвел глаза от Игнатыча.
Казаки в узком проулке гнали, оцепив, кучу людей. Лошади топали по мосткам, оступались, теснились у самых заборов, отжимали в ворота баб. А бабы голосили, в кривых платочках, раздетые, на морозе, и тянули дети писком. Казаки не глядели, напряженно улыбались и колотили нагайками мелких лошадок, и кричали: "пошел! пошел!" - и люди сбивались и почти бежали.
И вдруг крик, и оглянулась вся улица, повернули на миг головы казаки. Бабий истошный крик последними охами рвал воздух, шатал стены.
- Федьку! Ой! Мальчика моего! Зачем?.. Господи?.. Ироды! Феденьку.
Двое несли за четыре угла на пальто мальчишку. Белое лицо свернулось вбок, и неловко, по-мертвому, завернулась под голову рука в толстом рваном рукаве. Казаки поддали шагу и бегом погнали людей. Хорунжий зло свел брови и поскакал по мосткам вперед.
Шарфик
- ПРЯМО не знаю, как вы один пойдете. Ей-богу, вас еще шатает. Наденька делала строгие глаза, губами улыбалась, помогала Дуняше напяливать на Башкина пальто. Башкин блаженно щурился и шатался больше, чем шатало. Он никак не мог запахнуться, - заковыривал в петлю пуговку, и она выскакивала, и Башкин слабо хихикал и бросал расхлябанно руку.
- Шарф, шарф! - закричала вдруг Наденька. - Дуняша, мой вязаный.
И Наденька на цыпочках тянулась и обворачивала шею Башкина теплым шарфом. У Башкина губы млели пьяной улыбкой, и он поворачивал шею, - по ней заботливо бегали Наденькины ручки, заправляли шарф.
- Смотрите, не больше пяти минут - здесь, мимо дома, - Наденька погрозила пальчиком, - а то Дуняшу пошлю. Башкин совсем сощурил глаза от улыбки.
- И с лестницы осторожней, - крикнула Наденька в дверях.
Башкин совсем расслабил ноги и шлепал ими вразброд по ступенькам. Дверь захлопнулась. Башкин шлепнул еще раза два ногами и, перегнувшись через перила, лег животом и поехал вниз.
"Что ж? А мне трудно идти, - весело думал Башкин, - пусть даже увидят. Что такое, скажите!"
И он забарабанил губами, как дети. На улице было тепло, только снег не решался таять, и весенним, мутным, задумчивым стоял в улице воздух. Вдруг, среди зимы, замечталась погода. И воздух обнял Башкина, и Башкин сосредоточенно, осторожно зашагал по панели. Он стал глядеть, как воробей клевал на солнце дымящийся навоз, клевал, оборачиваясь, вертя головкой.
"Вот тоже... - прошептал Башкин задумчиво и не мог придумать, что тоже. - Ничего тоже - пусть клюет", - немного обиделся Башкин и зашагал, наклоняясь на каждом шагу.
Улица бесшумно стояла в теплом облаке. И вдруг в конце, - Башкин плохо видел близорукими глазами, - в конце где-то сбилась у забора кучка. Другая быстро пошла навстречу Башкину. Башкин задышал чаше. Кучка шла за человечком. Человечек с ведерком.
"Я больной, я ни при чем", - рассудительным тоном подумал Башкин, поднял брови и стал к стене.
Человечек не дошел до Башкина, он стал, и куча народа обвила его со всех сторон. Башкин осторожно зашагал, он слышал гул людей, и в гуле была тревога, высокой нотой билась тревога над толпой людей.
Человечек наклеил на стене белую бумагу и стал выбиваться прочь. И невнятный шум голосов читал, как молитву, вслух, не в лад, читал и выкрикивал слова, все громче, громче. Башкин протиснулся и, перегнувшись длинным телом через людей, увидал большие четкие буквы: "Высочайший манифест".
ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТЪ