Васильев волновался, потому что он всегда работал с риском, он ходил у самых пределов.
Васильев не видел, как проходили мимо товарищи, как подмигивали, глядя на напряженное лицо Васильева, — ишь, старается! — на грузную фигуру Игнатыча с руками за спину; Филипп издали учуял, учуял боком глаза, — Игнатыч глянул искоса и буркнул:
— Что, уж второй?
И Васильеву было лестно, а он только кивнул головой, будто ему это впривычку, сейчас, видишь, занят, валит дальше.
«То-то огонь-парень!»
Васильев смерил. Он мерил с трепетом, как игрок открывает карту.
«Чок в чок! Что и надо!»
Филипп весело вздохнул, сделал беззаботный вид и глянул на соседей.
«То-то дураки-ковырялы».
И ему хотелось, чтобы сам Игнатыч ему в лицо прямо сказал, что он молодец, аккуратист и первый в заводе токарь.
«Слон»
В ВОСКРЕСЕНЬЕ Васильев пересчитал еще раз получку. Три с полтиной он туго завязал в узел в платок, в красный, с белой каймой; остальные деньги — закопал в табак на дно коробки. Надел чистую рубаху, однобортную тужурку с раковинками вместо пуговиц. Оглядел ноги в новых ботинках.
— Всегда, сволочи, шов скривят. Работа называется, — поворчал, нагнулся и подавил пальцем кривой шов. Васильев жил в комнате у вдовой сестры.
— Аннушка, ты прибери и не зажигай ты, Бога ради, лампадку эту, шут с ней. Дух от нее, что в кухне.
Васильев стеснялся, что, если придет кто из товарищей и вдруг лампадка — сейчас скажет с усмешкой:
— Религиозный? Крепко Бога боишься?
И придется извиняться, что сестра, мол; что с бабой поделаешь! Тогда Васильев ругался в «богов с боженятами» и поглядывал на товарищей.
Филипп обтер рукавом свою фуражку с прямым козырьком, подул на донышко и приладил поверх прически. Во Второй Слободской чуть поскрипывал новыми подошвами и свернул к церкви Петра и Павла.
Солнце стояло высоко, было тихо, празднично, и смирно грелась на солнце пустая улица. Петропавловская церковь была нарядная, улыбчатая внутри церковь. Голубой с золотом иконостас и наивные цветные стекла в окнах. От них чистые цветные пятна ложились на белые женские платки, и ладан переливал разноцветным облаком, торжественным и задумчивым.
Васильев быстро оглянулся, не видит ли кто, и юрко шмыгнул на паперть. Солнце косило из окон цветными полосами, и блестели праздничные тугие прически, платки, а где-то впереди колыхались над толпой перья на шляпе. Чинной строго стояла толпа, все ждали херувимскую. Строгое молчание затаилось. Чуть слышно регент дал тон, и свежим дыханием вошел в церковь тихий аккорд. Люди перевели затаившийся дух, закрестились руки.
Васильев старался уловить в хоре голос Игнатыча — это он, должно быть, басом выводит: «о-о». Но хор пел вольней и вольней, и Филипп уж не старался высмотреть Игнатычев голос, слушал, смотрел на свечи, на радостный иконостас, на лампадки, как слезы. Филипп даже чуть было не перекрестился за соседом. Поднял уж руку, да спохватился и поправил прическу. И он стал в уме отговаривать себя от Бога.
«Какой есть Бог? — думал Филипп. Крепко подумал, даже озлился. — Если б был Бог, так стал бы он смотреть на безобразия, что по всей земле творятся. Человек безвинно погибает, а ему хоть бы что. Все может, а ничего не делает. Давно такому Богу пора расчет дать. — И Филипп с усмешкой поглядел на сосредоточенные лица соседей. — Поставил свечку в две копейки и думает себе два рубля вымолить. Держи, брат, карман!»
Хор смолк, и только одна басовая нота густо висела в воздухе. Филипп узнал: «Игнатыч орудует».
Нота была точная, круглая, ровная.
Обедня отошла, и толпа двинулась вперед, где с амвона протягивал седенький священник крест. Хор гремел победно.
Филипп не сводил глаз с маленькой дверцы, что вела с хоров на паперть. Повалили певчие. Вот и Игнатыч в полупальто и вышитой рубахе. Он что-то говорил регенту, маленькому, щупленькому, с козлиной бороденкой; они, видимо, спорили. Они выходили деловито, не крестясь, и Филипп слышал, как регент кричал Игнатычу:
— Да я-то тут при чем? Дьякон режет, занесло его, дисканты рвутся, а вы свое да свое…
Они долго стояли без шапок на ступеньках церкви, и толпа прихожан обмывала грузную фигуру Игнатыча и отрывала, сбивала регента. Его уносило потоком, Игнатыч удерживал за рукав.
Наконец они надели шапки и пошли рядышком к воротам ограды.
Васильев, не спеша, обошел их. Поровнялся и отмахнул фуражкой.
— Петру Игнатычу мое почтение, — и когда Игнатыч взглянул, добавил, чтоб закрепить: — С праздником.
— Ага, здорово, — сказал Игнатыч и удивленно глянул на Филиппа, — ты чего же?
— А послушать.
— Да и лоб-то не грех перекрестить, пожалуй.
Тут уж Филипп неопределенно мыкнул и прошел вперед.
Он долго покупал семечки у торговки и видел, как мастер с регентом прошли, и прошли не иначе, как в «Слон».
Шли они медленно, резонились о чем-то по хоровой части, Игнатыч напирал и сбивал регента с панели.
Васильев обогнал их, чтоб первому прийти в «Слон», чтоб не подумали, что увязался.
Ресторан «Слон» размещался в двух этажах. Внизу были стойка, машины, столы с рваной клеенкой. Парно, душно, хрипел орган, надрывались голоса, брякала посуда. Тут было дешево и всегда пьяно. Но верх был тихий.
Там была у стены особая музыка — ее заводили за пятак, и она играла задумчиво, мелодично, как будто капает вода в звонкую чашу. Это был большой игральный ящик, какие бывают в детских шарманках. Столы здесь были со скатертями, с бумажными пальмами, на стенах картины в розовой кисее от мух.
Когда Филипп поднялся наверх, там было еще пусто. В конце зала у столика с тарелками сидел половой и заботливо вырезал перочинным ножом кукиш на деревянной палке. Из-под пола едва доносился гул машины и гомон голосов.
Васильев степенно уселся за столик, огляделся и постучал человеку.
— Сей минут, — крикнул человек, привстал и что-то наспех доковыривал ножиком. Стряхнул с фартука стружки и раскидистой походкой с трактирным достоинством пошел к Васильеву.
— Заведи-ка машину, — сказал Филипп.
— Музыку, — назидательно поправил половой. — Пятачок стоит, известно-с? А что поставить?
Он мазнул рукой по соседнему столику и шлепнул грязным листком под нос Филиппу.
— Прейскурант — по номерам можно.
— Пятый, что ли, номер вали, — приказал наугад Васильев, — и бутылку Калинкина.
Официант завел, и грустно закапала ария из «Травиаты».
Снизу вдруг ярко громыхнула машина, рванул густой рев голосов, хлопнула дверь: регент с Игнатычем поднимались, все еще споря.
Игнатыч увидел Филиппа, мотнул в его сторону головой и шутливо пробурчал:
— Что ты панихиду такую заказал? Надо было второй поставить.
«Клюнуло», — подумал Филипп. Игнатыч угощал регента. Но регент, видно, спешил, и мастер наспех подливал пиво в недопитый стакан. Регент поминутно чокался и глядел на часы.
Филипп спросил полдюжины и две воблы — он рисковал: мастер мог уйти с регентом.
Но регент снялся один. Он суетливо дергал часы из чесучевой жилетки и приговаривал:
— Так в среду на спевочку, не опаздывайте, в среду, значит, вечерком, на спевочку. Покорно благодарю. — Он засеменил к выходу и дрябло застукал по ступенькам.
— Жена у него с характером, — подшутил вдогонку Игнатыч и подмигнул половому.
— Бывают женщины, — громко сказал Филипп от своего столика и обернулся к Игнатычу.
— А ты женатый? — спросил Игнатыч. Он все еще улыбался — таким его не видел Филипп в заводе никогда.
— Холостой, слава Богу, — сказал Васильев.
— Видать, вишь огородился. — И Игнатыч кивнул на пол-дюжину, что строем стояла у Филиппа на столике.
— А подмогите, Петр Игнатыч, — сказал Васильев, привстал и выдвинул второй стул.
— Ну, уж не обидеть… разве одну. Получи! — Игнатыч кинул трешку половому и, переваливаясь, засопел через зал. — Так холостой, говоришь? — сказал Игнатыч, масляно улыбаясь. — Ухажер, значит? — и лукаво сощурился.