Не потому
ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: «Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе…» И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня — невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.
Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. «Что ж это? Как арестант, в камере словно бы». Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.
Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку — в числе прочего Грунюшка снарядила, — покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.
Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.
— Чаю? Нет, не буду — И через секунду крикнул в дверь — А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень! — И Башкин торопливо зашагал по комнате — Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо! — громко, на всю комнату, сказал Башкин.
И представлялось шумный угол, прохожие, конки — и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.
— Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.
— Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.
— Благовещенье завтра, чего это?
— Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.
— Да что вы! что вы? — хозяйка бросила кофейник на поднос.
— Нет, серьезно. Вот вам крест! — Башкин перекрестился.
— Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.
— А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала? — Башкин вскочил, заходил — Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим — сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.
— И уезжать даже. Полиция? — Хозяйка привстала.
— Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром? — Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки
Марья Софроновна опустила глаза.
— Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.
Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.
— Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! — Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону — Марья Софроновна! Пожалуйста! — вскрикнул Башкин — Газету! Сегодняшнюю!
Хозяйка вскочила.
— Несу, несу!
Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.
— Раз! два! три! — задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.
— Вот, вот, нашла! — и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.
— Говорите скоро конь или лошадь? — крикнул он хозяйке.
— Да ведь все равно, — и хозяйка глядела, подняв брови.
— Вам, конечно, все равно. Всем все равно! — крикнул Башкин — Убирайтесь! — Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.
В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.
— Не потому! Не потому! — говорил Алешка — А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа «мазунов» охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно — из одного болота в другое! — слышал Санька.
Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.
— Да не торопи! — Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. — Ведь спокойствие и мирное житие — это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.
И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.
— …в рассрочку… веревку на себе натянут с пломбой, с гербом… сами себя боятся… Что? что? Санька ничего не говорил.
— Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! — крикнул Алешка — А остальное судороги страха поют же про разбойника — и рот прикрыл и за карман свой ухватился.
Алешка постучал пустой кружкой.
— Получайте! Пошли — Но официант не шел — и я это насквозь вижу, — говорил Алешка в стол — Все разгорожено невидимым этим страхом, — и Алешка делил ладонью столик, — а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.
«О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой…» Можно дожить в фуражке с кокардой… и без кокарды…
— А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.
— Не знаю. Все хотел у Брокгауза… А это пламя поверх всего. — И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз — совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. — «Началось, началось у него, — думал Санька, — сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит» — и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.
— Ты чего так смотришь? Кошу немного… Это он давил мне глаза… еще лучше стал видеть. — Алешка отвернулся. — Ну, получите же!
Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.
— Человек! — крикнул Алешка.
— Не спешите.
Санька дернулся на этот ровный голос.
Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.
— Я передал! — сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.
— Очень благодарен, — и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.
— Садитесь, садитесь!
— Нет, мне надо. Серьезно. — Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. — Правда, опоздал. — И стал протискиваться к дверям.
Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.
— Экстренное приложенье! — звонкой нотой пел мальчишка.
Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:
ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА.
И потом жирно цифра — 175 тысяч.
Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: «и никого, вообразите, не поймали…» «Прожгли автогеном. Прямо американцы!» — и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел «Экстренное приложение».
За обедом отец сказал:
— Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:
— Теперь вот вопрос: мне! — и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. — Мне — стрелять или не стрелять?