Полезны были диссиденты, эмигранты, Сталин в ушанке, школы для дураков… короче, не импонировал Житков переживаемым нами событиям.
И «Вавич» сгорел вторично в топке гласности.
Мы тогда шутили: «Что будем делать, когда все это кончится?» — «Перечитывать журналы».
Очень многое тогда не смогли прочесть как следует — времени ж не было, — предпочитая Андрею Платонову, Юрию Домбровскому, Борису Ямпольскому, да и Варламу Шаламову, Евгении Гинзбург, Абраму Терцу — «Московские новости» с «Огоньком».
Теперь вот пришло время.
Дождался и многострадальный «Вавич». Увлекательное и печальное повествование о том, как просто стать подлецом из высших побуждений, как беззащитно и драгоценно любовное письмо, зажатое двумя пальцами, точно пойманная бабочка.
Книга последнего великого писателя, открываемого нами в XX веке.
Все-таки лучше, чем никогда.
Книга первая
Солнечный день валил через город. В полдень разомлели пустые улицы.
У Вавичей во дворе шевельнет ветер солому и бросит — лень поднять. Щенок положил морду в лапы и скулит от скуки. Дрыгнет ногой, поднимет пыль. Лень ей лететь, лень садиться, и висит она в воздухе сонным золотом, жмурится на солнце.
И так тихо было у Вавичей, что слышно было в доме, как жуют в конюшне лошади — как машина: «храм-храм».
И вдруг, поскрипывая крыльцом и сапогами, молодцевато сошел во двор молодой Вавич. Вольнопер второго разряда. С маленькими усиками, с мягонькими, черненькими. Затянулся ремешком: для кого, в пустом дворе? Ботфорты начищены, не казенные — свои, и не франтовские — умеренные. Вкрадчивые ботфорты. Не казенные, а цукнуть нельзя. Он легко, как тросточку, держал наперевес винтовку. Образцово вычищена. Утки всполошились, заковыляли в угол, с досады крякали. А Виктор Вавич от палисадника к забору с левой ноги стал печатать учебным шагом:
— Ать-два!
Когда он печатал, лицо у него делалось лихим и преданным. Как будто начальство смотрело, а он нравился.
— Двадцать девять, тридцать!
Виктор стал перед забором. Тут он достал из кармана аккуратно сложенную бумажку. Мишень. Офицерскую мишень — с кругами и черным центром. Растянул кнопками на заборе и повернулся кругом. Ловко шлепнул голенище о голенище. Отчетливо:
— Хляп! — Постоял, прислушивался и снова: — Хляп!
Старик кашлянул в окне. Виктору стало неловко. Спит же он всегда в это время.
Виктор подтянул голенище и ворчливо сказал:
— Хлопают, прямо стыдно, — и вольным шагом пошел к палисаднику.
Старик Вавич стоял в окне в расстегнутой старой землемерской тужурке поверх ночной рубахи. Он толстыми пальцами сворачивал толстую папиросу, как будто лишний палец вертел в руках, посматривал на сына, подглядывая из-под бровей.
Виктор остановился и снова дернул голенище — зло, как щенка за ухо.
— А, черт, удружил тоже… сапожник и есть.
Мазнул глазом по окну. Отец уже повернулся спиной и зашаркал туфлями в столовую. Закурил, задымил и вместе с дымом пыхнул из усов:
— Голенищами!
— Нищие? — обрадовалась Таинька. — Музыканты пришли?
Таинька захрустела крахмальным ситцем и высунула в дверь беленькую головку, с веснушками, с вострым носиком.
— Голенищами! Голенищами аплодирует лоботряс-то наш. Не мешай, — сказал старик, когда дочь сунулась к окну, — пусть его!
А самому где-то внутри, как будто в желудке, тепло стало от того, что все же хоть дурак сын, а красивый. Красивый, упругий.
Но старик вслух корил себя за эти чувства:
— Мы в это время в землемерном читали… этого… как его? Еще поется про него. — И мотив вспомнил: — «Выпьем мы за того». Да и пили. Идейно пили. А не: «ать-два». Дурак!
Виктор с опаской исподлобья глянул на окна. Никого. Потоптался, поправил фуражку. Вдруг нахмурился, сказал:
— А черт с вами! — И снова отсчитал тридцать шагов — от мишени к дому. Он стоял, держа винтовку к ноге. Раз! — и Виктор ловко отставил левую ногу и взял наизготовку.
— Отставить! — шепнул себе Виктор. И броском, коротко и мягко, взял «к ноге». Хлопнули голенища. Хотел оглянуться. — А плевать! Я дело делаю. Каждый свое дело делает. Ать! — И винтовка сама метко влетела под мышку и замерла. Виктор взял на прицел. Он видел себя со стороны. Эх, вольнопер! Картина! Чувствовал, как лихо сидит на нем бескозырка, прильнул к винтовке. Он пока еще не видел мишени, не глядел на мушку, глядел на молодчину-вольнопера.