— Что ты читаешь, детка?
Феничка подняла белокурую, цвета ржи, головку, оторвала от книги глазки, просиневшие васильками во ржи, на личике возбужденно-розовом и пылком, как заря над нивою, и отвечала тонким щебетом жаворонка, вьющегося над ржаным полем:
— Поэму Теннисона — «Леди Годива»… Знаешь?
— Нет, не помню… Что это?
Девочка, торопясь и ошибаясь в словах, вся сверкая радостным сочувствием, объяснила, что это — история одной доброй лэди, имевшей мужем ужасно свирепого графа, который беспощадно тиранил своих подданных. Как-то раз она, с напрасными слезами, просила супруга помиловать нескольких несчастных, осужденных на лютую казнь, за неплатеж нового чудовищного налога.
— Нет жертвы, которой я не принесла бы, лишь бы получить от вас эту милость! — воскликнула Годива.
— Очень хорошо, — захохотал супруг. — Ловлю вас на слове. Если завтра, в полдень, вы проедете весь наш город, от заставы к заставе, верхом на коне, шагом и — совершенно нагая, то я, так и быть, оставлю этим мерзавцам их жалкую жизнь…
Лэди Годива сперва ужаснулась, но, подумала, и приняла стыдный вызов. Она оповестила горожан, чтобы все они завтра, от колокола, который возвестит полдень, до колокола, который пробьет час, — сидели дома, закрыв свои окна ставнями. Горожане свято повиновались просьбе любимой госпожи. И, вот, с первым ударом полуденного колокола Годива двинулась в странную поездку свою — городом, пустым и безгласным, — совершенно нагая, как требовал ее глумливый супруг, — и с колоколом, ударившим час, въехала обратно в ворота своего замка. Граф, видя свое условие выполненным, должен был сдержать слово: казнь была отменена… Предание гласить, что лишь один из горожан не исполнил просьбу Годивы и, когда святая лэди следовала мимо его дома, нс утерпел, чтобы не посмотреть на нее в щелку ставни. Но небо сейчас же покарало нечестивца: у него вытекли оба глаза…
— Нравится тебе лэди Годива? — спросила Виктория Павловна.
Девочка, молча, кивнула головкою, сияя глазами.
— Хотела бы ты быть ею?
Феничка вся встрепенулась, прижалась к руке матери разгоревшимся личиком:
— О, мамочка, еще бы!..
Виктория Павловна помолчала, обдумывая. Потом начала голосом, вздрагивающим смущенными колебаниями:
— Ну, а скажи мне, Феня, как ты думаешь: если бы эти господа горожане не послушали приказа Годивы, не закрыли бы окон и остались бы на улицах, как ты думаешь: поехала ли бы Годива, все-таки, нагою через город или осталась бы дома?:
— Конечно, поехала бы! — горячо вскричала девочка, — еще бы нет!.. Разве в этом дело?..
— Да, ведь, смеялись бы над нею, позорили бы ее, грязью в нее швыряли бы?..
— Ну, и пусть! А у них, за то, у всех, кто такой подлый, повытекли бы глаза… Да, — да! И нисколько не жаль!.. Кто смеется над тем, как человек приносит себя в жертву другому человеку, достоин того, достоин!.. Мамочка. Я ничего в жизни не представляю себе выше того, чтобы принести себя людям в жертву и пострадать за людей…
Виктория Павловна рассматривала оживленное личико дочери с любопытством изучая, — и хмурая, и довольная…
— Погоди… Ну, а представь себе, — медленно произнесла она, — вообрази, что Годива не преодолела искушения… струсила…осталась дома… как бы ты ее тогда судила? а?
Девочка, с поспешным негодованием, отвечала:
— Я сказала бы, что она самая недостойная, безжалостная, жалкая женщина… Но, мамочка, этого же не могло быть: разве Годивы трусят и отступают?…
Виктория Павловна вздохнула.
— Годивы-то не отступают, но, милая девочка., Годив немного на свете. А, когда в положение Годивы попадают женщины обыкновенные, — ох, дорогая, как же это тяжело и жутко и как же тогда велик соблазн остаться тихонько и смирненько за стенами своего замка!
Феничка прервала:
— Ну, мамочка, это разве уж какие-нибудь именно обыкновенные!.. А, вот, например, о тебе я совершенно уверена: ты ни за что не осталась бы, ни за что…
— Уверена? — весело переспросила Виктория Павловна.
— Совершенно! Разве это похоже на тебя? На тебя-то? на тебя?
Бездонно глубокая вера в мать звучала в ее обожающем голосе, сияла синим огнем налитых глазах. Виктория Павловна смотрела в них, тронутая до пристыженности, и, внутренне содрогаясь, думала о том, как страшно и непростительно — не то, что обмануть и разрушить, а хоть оцарапать эту детскую веру… А вслух говорила медленно и пытливо:
— И потом тебе, дочери Годивы, вообразим, что у нее была дочь, не было бы стыдно за мать, что она разъезжала, нагая, по городу, и негодяи могли смотреть на нее сквозь щелки ставень?