Экзакустодиан, медленно поднявшийся с колен, отряхивал рукою с рясы приставший сор и молчал…
— Отца Маврикия знаю, — сказал он наконец. — Старец мудрый и учительный, приемлющий истину и терпимый к исправлению ошибок. Не случалось мне беседовать с ним, но наши его знают и одобряют. Мог бы совсем быть нашим, если бы не две беды: первая— слишком учен, тесно ему в простоте веры, а другая — из первой родится: чрез большое рассуждение, нет в нем вдохновения… Велик в нем дух Фомы, истину приемлющий, но чающий для нее доказательств в средствах человеческих. И — поскольку Фома апостол Господень, постольку и отец Маврикий полезен Церкви, которой служит, яко истинный и несокрушимый столп ее. Но никогда не было и не будет того, чтобы Дух огненным языком спустился на главу его и зажег его своим вдохновением. Ибо Дух отвращается от анализа, а Маврикий — весь целиком — аналитик. Вся его вера от знания, а не от вдохновения и откровения. И, как ни мудр, сколько ни учен сей Маврикий, сколь— скажу с дерзновением — ни близок он прекрасною жизнию своею почти что к святости, но, в нашем обществе, любая баба стоит выше его на лестнице спасения, поелику ее вера — от Духа, а его — от себя самого, от логической работы человеческого разума. Дух неизменен и вера, им внушаемая, такова же. Веру по Духу нельзя утратить — разве что затемнится она иногда на краткий срок по демонскому обольщению. Да и то, слыхала ли ты: и бесы веруют — веруют и трепещут… А тем паче ими затемненные… Вера же, обоснованная логическим доказательством, прочна лишь до тех пор, пока живут и действуют законы логики… А кто сказал, что они непременны и вечны?..
— Как вы, однако, друг друга хорошо понимаете и верно определяете! — невольно вырвалось у Виктории Павловны.
Экзакустодиан остановил ее движением руки и продолжал:
— И, по всему тому, мудрый и проницательный Маврикий часто бывает слеп там, где мы, простецы, видим явственно и без сомнений… Обратить!.. Что тебя обращать? Ты давно обращена… Тебя лишь привести в церковь надо, а обращена ты давно…
Он произнес эти слова спокойным, уверенным голосом, как нечто несомненное, твердо известное, не требующее доказательств. И именно этот его тон — несокрушимой уверенности — ударил Викторию Павловну в глубину сердца неожиданно острым толчком, от которого оно сперва сжалось, а потом, расправившись, бешено забилось — и голова вспыхнула от хлынувшей в нее крови, а спина, руки, ноги сразу захолодели, как лед… Ей — вдруг — впервые за все это время — сделалось ясно, до жуткости прозрачно и ясно, что Экзакустодиан говорит правду — прочел в ней — угадал то, чего она сама о себе еще не знала…
А он, близко придвинувшись, скорее шептал угрожающе, чем говорил:
— Попробуй сказать, что ты не веруешь… ну-ка, возьми на себя дерзость… скажи!
Она молчала. Буря волнующей мысли крутила ее, растерянную и возмущенную, — и хотелось бороться, отречься, протестовать, а язык не поворачивался и чувство, откуда-то со дна сознания, шептало:
— Молчи…не спорь… солжешь!
А он говорил:
— То-то, вот и есть… Ты честная… Ты удивительно какая честная, Виктория!.. Ты думаешь: я не знаю жизни твоей? Всю, с самой ранней твоей юности, могу рассказать тебе из года в год… И истинно, на основании именно всей жизни твоей, говорю тебе: честная ты!.. И, когда я вопрошаю тебя именем Божьим, ты ли солжешь?
— Полно вам, — нашла она в себе, наконец, слабое слово возражения. — Какая уж там честность! Если вы, в самом деле, несколько знакомы с моим прошлым, то должны знать, что, напротив, я только то и делала в жизни, что людей собою обманывала… Каждый день был комедия — обман и ложь!..
— И страдание за них, — спокойно остановил Экзакустодиан. — Великое страдание, которое несла ты, доброволицею, за ложь, ворвавшуюся в жизнь твою и не свойственную твоей прекрасной природе. Великое страдание стыдной утайки, которое ты возложила на себя не ради своей пользы и чести, не из боязни суда человеческого, но, в дружеском подвиге, ради ближних своих… Не унывай, Виктория! не отчаивайся, сестра! Много любившей много и простится…
— Слыхала это я, — горько усмехнулась Виктория Павловна. — А, вот, не знаю, слыхали ли вы, что один великий русский писатель и сердцеведец сказал однажды, что, если бы Христос предвидел, как станут злоупотреблять этими словами, то никогда бы их не произнес?
— Знаю, — холодно отозвался Экзакустодиан. — Достоевский сказал. От беса сказал. Несмысленное кощунство.
— Да? Смелый же вы критик!.. Ну, а, все-таки, не находите ли вы, о, вдохновенный человек, о, прозорливец, читающий тайное прошлое, как открытую книгу, что, в сопоставлении, например, с моей плачевной биографией, это святое обетование обращается, действительно, в двусмысленный каламбур?..