— А, впрочем, нет, — продолжала Бурмыслова, — вы правы: темно и сыро. Действительно, не стоит идти в рощу. Еще на гадюку наступишь, либо глаз себе выколешь. Не гонитесь, Бурун. Я лучше сама к вам приду. Подождите.
Она и впрямь была босиком, в какой-то белой распашонке, и куталась в светлый шелковый платок.
— Уговор, Бурун: рук целовать не лезьте, — сказала она, садясь между нами, — потому что высвободить их из-под платка не могу: я без лифа… ужас, что сегодня за духота.
И точно: от нее так и пыхало разгоряченным телом, жарким, молодым дыханием. Глаза ее, сквозь сумерки, сверкали странным, жутким огнем. Что-то острое, хищное было в неопределенной улыбке, с которою вглядывалась она в быстро темнеющую ночь.
— Какою вы сегодня, однако… — начал я.
— Что? — спросила она резко, сторожко, подозрительно.
— Вакханкою. Я вас такою еще не видал.
Виктория Павловна засмеялась трепетно и фальшиво.
— Влюблена, Александр Валентинович, — возразила она с шутовского, опять-таки напускною, неискреннею ужимкою.
А Бурун сердито ворчал:
— Куда это вы, вакханка, стремиться изволили, в таком милом неглиже? вы вот что лучше нам расскажите.
— Боже мой, — все так же дурашливо и притворно отвечала она сквозь прежнюю досаду и скуку. Вот уж и нескромно-то спрошено, и… глупо, преглупо. Куда? куда? Говорю же вам, что влюблена. Ну, стало-быть, бежала на любовное свидание. Куда же еще?
Бурун только рукою махнул. Виктория Павловна продолжала насмешливо:
— Он ждет меня, пылая страстью, я, как газель, лечу в его объятия… и вдруг — вы! Ах, как некстати! Ах какой удар для двух любящих сердец… ·
Овладевая собою, она все более и более входила в свой обычный тон полупризнания, полудурачества, в котором так трудно бывало разобрать, где правда граничит с обманом, действительность с ролью.
— Не водите вокруг такими страшными глазами, милый Бурун. Уже темно, и вы его не увидите. К тому же он у меня мастер прятаться. Обшарьте хоть все кусты, — не найдете: сквозь землю ушел. Он у меня дьявол, Бурун. Веселый, смешной плут-дьявол.
— Будет издеваться-то, — угрюмо отозвался художник. — Клеплете на себя невесть что. Сами знаете: шутка шутке рознь.
Виктория Павловна залилась нехорошим, злым смехом, с вздрагивающими страстным возбуждением нервными нотами:
— А вдруг я не шучу? Будто бы вы уж так уверены, что я шучу? Александр Валентинович! Вы как думаете? Шучу я или нет?
— Бог вас знает, — с самому себе неожиданною искренностью ответил я. — Во всяком случае, если и впрямь на свидание спешили, — ночку выбрали на диво. Самая романтическая, обольстительная, оперная ночь. «В такую ночь она поверила ему».
— И отлично сделала, — почти сердито буркнула Виктория Павловна.
— Кто же вам мешает? — попытался я поддержать шутку. — Поверьте и вы…
— Кто? — перехватила она реплику, с коротким смехом, — как кто? Да вы помешали.
Я не нашелся, что возразить. Бурун нелепо скрипел горлом, стараясь изобразить саркастический смех.
— Так вы ступайте на ваше свидание, ступайте, мы не задерживаем, — выговорил он суконным языком. Виктория Павловна нетерпеливо шевельнулась на месте.
— Вот что французы называют желтым смехом, — колко заметила она и зевнула. — А который-то теперь час?
Я взглянул на часы:
— Двадцать шесть минут одиннадцатого.
— Ого!
Она резко вскочила на ноги и распрощалась с нами бойким, шаловливым поклоном:
— Милорды, покойной ночи.
— Все-таки, на свидание? — улыбнулся я.
— Нет, — отвечала она, уже на-ходу, — вы меня расхолодили. Заряд пропал даром.
— Извините, извините… — скрипел Бурун.
— Ничего, — хладнокровно возразила Виктория Павловна, — Бог простит. Наше время не ушло. Наверстаем, что пропустили. Еще раз, — adios, caballeros!
— Стало-быть, прямо в постельку?
— Спать, спать, спать, — отозвалась она, мелькая белым платьем по аллее.
— А, может-быть, задержитесь по дороге? — насильственно и нагло крикнул Бурун.
— Может-быть, и задержусь, — откликнулась она, уже исчезнув за деревьями, с такою же насильственною наглостью, с таким же неестественным и злобным весельем. Бурун так было и рванулся за нею. Я едва успел поймать его за рукав.
— Перестаньте вы… Что это, право? Гимназист вы что ли?
У него руки ходили ходенем, губы прыгали, зубы стучали… А издали, от дома, помчались к нам широкие, порывистые звуки знакомого контральто, — Виктория Павловна запела милую, лукавую песню Леля из «Снегурочки» Римского-Корсакова: