— Почему вы тогда в Олегове не рассказали мне? — робко спросила Виктория Павловна, невольно втягиваясь любопытством в круг этого самоуверенного безумия, так спокойно и реально повествующего о невозможном, что уму оно казалось — заученным притворством, а чувство чутко оправдывало: нет, это искренно, — галлюцинирует, но не лжет…
Василиса отвечала:
— Когда я заболела, то долго никому не признавалась. Одному только и открылась: покойному брату Тимоше, святой душе. Он-то понимал. Ему самому искушения бывали… еще лютее моих! Сами изволите знать, на чем он свою жизнь кончил… А Тимоша, спасибо, научил меня молчать еще строже. Не то, что посторонних вводить в секрет или докторов спрашивать, от отца — матери скрывала я свое несчастие. Это мне тоже Тимоша велел, потому что они были люди маловерные… Так — только Тимоша один и знал, покуда не явился к нам в Олегов сей несравненный бич демонов, богоугодный и возлюбленный отец Экзакустодиан. По Тимошину же совету, к нему прибегла, ему призналась… И, вот, как видите: здоровая… Живу среди людей, на них не жалуюсь, им беспокойства не причиняю, тружусь по мере сил моих… Хотела было даже проситься к вам в услужение, да вы говорите, что уезжаете за границу… жалость какая…
— Что же? Поедемте со мною: мне и за границею служанка будет нужна.
— Нет, туда мне не рука: этого я никак не могу терпеть, чтобы между мною и возлюбленным батюшкою лег рубеж чужеземного отдаления…
Как ни удручена была Виктория Павловна собственными тяжелыми мыслями, признания Василисы заинтересовали ее впечатлением глубоким и необычным. Она следила за их быстрым потоком — мало, что с вниманием, но и с новым, странным чувством какого-то мрачного удовлетворения. Точно среди чужого мира, от которого надо враждебно таиться и скрываться, мелькнуло ей, вдруг, существо как будто родственное, с которым можно быть искреннею, самою собою, потому что эта, похожая на икону, темнолицая женщина в черном, ничему не удивится, все поймет…
— Ваш батюшка, любезная Василиса, — произнесла Виктория Павловна — голосом почти советующимся, — тоже против того, чтобы я ехала за границу…
— А если батюшка не благословляет, — подхватила темноликая черноризица, — то и не следует ездить: уж поверьте, он лучше знает, кому что во спасенье. Поедете без благословения, — добра не будет…
— Ах, и здесь я добра немного вижу! — вздохнула Виктория Павловна. — И — уж если на то пошло — то именно Экзакустодианово благословение и погубило меня. Послушалась я его, вышла замуж, очертя голову. Была вольная птица, а сейчас чувствую себя в такой ли сети…
— Всякое замужество есть сеть, — спокойно возразила Василиса. Кто замуж идет, известное дело, не свободу обретает, но порабощение. По погодите жаловаться-то, пробыв замужем без году неделю. Ежели батюшка благословил вас на сеть супружества, должны вы уповать, что, какова бы она вам ни была, но ею он избавил вас от какой-нибудь много худшей сети, погибельной для вашей души, а, может быть, даже тяжкой и для тела. И еще позвольте сказать вам о сетях. Которая птица, попав в сеть, очень в ней бьется, в надежде вырваться, чрез то самое только больше и больше себя запутывает. Так что, в самом деле, ей становится невыносимо, — то лапку сломит, то крылышко вывихнет, а — обернется петелька вокруг горлышка, и вовсе задохнется птичка и помрет. А которая, поняв свое невылазное положение, сидит тихо, так та, по крайней мере, сетью ножек и крылышек себе не изломает, жизнь свою сохранит… и жизнь-то, чай, — помимо того, что есть дар драгоценнейший, — дана нам не для одних себя. У каждого человека, ежели он не совершенный изверг, есть кто-нибудь такой, о ком он заботится больше, чем о самом себе, и кому он больше, чем самому себе, нужен. О том уже не говорю, что надо Бога помнить. Богу-то, милая барыня, жизнь человеческая тоже — ох, как нужна! Потому что ею — жизнь от жизни — совершенствуется род человеческий, идет к лучшему и когда-нибудь достигнет той равно-ангельской высоты, на коей мы узрим Новый Иерусалим и внидем в оне в убеленных одеждах пальмоносяще и славословяще… Смею вам доложить: кто воображает угодить Богу смертью, делает большую ошибку. Смерть есть не более, как Божие попущение, порожденное нашим грехом, стало быть, чадо диаволе. Кто о смерти помышляет более, чем о жизни, тот на диавола работает…