— Что тебе надо? — борется задыхающаяся Виктория Павловна. — Зачем ты ходишь ко мне? За что ты меня душишь?
Чудище хохочет, бесстыдно кривляется и гудит:
— Как — зачем? Я твой муж!
— Неправда! — лепечет Виктория Павловна, отбиваясь от насунувшегося ужасного тела, — ты не можешь быть моим мужем: ты женщина… мертвая женщина на катафалке… ничего больше!
Чудище хохочет так оглушительно, что Виктории Павловне смех трупа кажется ударом грома.
— Врешь: я мужчина! Посмотри: разве это женское?
И — в один миг — покрывается отвратительными красными гусеницами; они сидят на веках, клубятся вместо волос, извиваются на сосках, ползают по зубам оскаленного хохотом рта…
— А! — кричит Виктория Павловна, и в тоске отвращения, и в торжестве отгадки — теперь я знаю, кто ты! не обманешь меня! Тыне Арина: ты дьявол! Сгинь! пропади!
— Хо-хо-хо! — кривляется чудище, — видать, что повелась с попами. А ну, прочитай молитву от злых духов! а, ну! прочитай!
Виктория Павловна радостно и спешно начинает:
— Да воскреснет…
И — холодеет от нового ужаса: она забыла, как дальше. В смертной тоске, мечется она под тушею, которая становится все тяжелее, наглее, противнее, и повторяет, в беспомощном отчаянии:
— Да воскреснет… да воскреснет… да воскреснет…
А туша, ухватясь руками за бока, заливается громоподобным хохотом, дразнится длинным красным языком и ревет, как медная труба:
— Скорее у тебя лоб треснет!..
— Да воскреснет Бог и расточатся врази его! — диким визгом вылетает наконец из уст Виктории Павловны позабытый стих, с таким усилием памяти, что, в самом деле, голова, в мгновенной страшной боли, будто треснула от напряжения. И в тот же миг, Виктория Павловна, вскинутая сонным ужасом, просыпается от страшного удара грома и видит, что она не лежит, а сидит на кровати, спустив ноги на пол, будто собиралась бежать… А в щели ставень непрерывным голубым трепетом молнии смотрит разгулявшаяся воробьиная ночь… гудит и рокочет… Голова трещит и страшное сердцебиение… Нет сил отдышаться от ночного перепуга… И вертятся в голове беспорядочным вихрем пестрых соринок взметавшиеся дикие мысли:
— Проклятая… проклятая… давно не бывала… опять пришла пугать и мучить… К какому еще несчастию?… Да воскреснет Бог… Экзакустодиан советовал… О, прогони ее, святой мученик Тимофей! Отжени от меня демона, истребленного тобою с сего света…
Первой разумною «ручною» мыслью, в хаосе этом, было:
— Какая ужасная гроза… Не перепуталась бы Феничка?
Виктория Павловна всунула ноги в туфли, зажгла ночник и поднялась, по сообщающейся с спальнею лесенке, в мезонин, к своей девочке. Но Феничка спала спокойно, видимо, даже не слыша непогоды… Виктория Павловна улыбнулась на ее детский сон, перекрестила ее и хотела уже возвратиться к себе в спальню. Но ее мучила жажда. Она тронула Феничкин графин и с досадою увидала, что Акулина с вечера забыла поставить девочке воды. Взяв графин, Виктория Павловна вышла другою дверью и спустилась в сени к чану с водою… Но тут едва не закричала во весь голос, едва не выронила графина из рук. Молнийные вспышки показали ей — на пороге сеней — в отворенной из столовой двери — сидящую понурую фигуру в белом, которая затемненному сознанию молодой женщины едва не почудилась призраком продолжающегося сновидения… Но тут прояснившаяся память вспомнила и подсказала, при каких обстоятельствах Виктория Павловна вечор отошла ко сну, и кем, значит, может быть, таинственная фигура… А фигура, заслышав и завидев ее, спускающуюся с ночником, быстро вскочила и скрылась за дверь…
— Это вы, Иван Афанасьевич? — окликнула Виктория Павловна — и получила слабый ответ:
— Я-с…
Голос дрожал от страха, как у человека, только что пережившего большую, может быть, даже смертную Опасность…
— Почему вы не спите? — строго изумилась Виктория Павловна. — Зачем вы здесь?
Иван Афанасьевич молчал, очевидно, стыдясь сознаться, — и лишь на повторенный тревожно вопрос — ответил:
— Я очень испугался…
— Вы боитесь грозы?
— Нет-с, помилуйте! — возразил Иван Афанасьевич поспешно и даже с некоторою обидою, — чего же ее в доме бояться? Случалось под подобным Божиим благословением и в степи ночевать… Никак нет-с… не грозы… Извините, Виктория Павловна, если я, все-таки, попрошу у вас разрешения зажечь лампу… Потому что… должен признаться, к стыду моему: темнота эта, просто, удручает меня…