После чего поднес к Викиному лицу обрывок крафтовой бумаги, пахнущий машинной смазкой. На мятой поверхности имелась надпись фломастером – кривая, но разборчивая: «Меня отмажут. А ты изжаришься». И подмигнул.
Виктория попыталась пожать плечами, чтобы выразить некое высокомерное безразличие, поскольку ничего другого ей больше не оставалось, но из-за сковывающего движения полиэтилена жест получился не особенно выразительным. Тогда Вика просто отвернулась.
Ее реакция Коренева почему-то взбесила. Скомкав лист с каракулями и швырнув на пол, он попинал его ногой, и выглядело это беспомощно и нелепо. Снова подскочил к девушке. С исказившимся от ненависти лицом ударил наотмашь кулаком, целясь в висок. Вика кое-как увернулась. Тогда он вцепился ей в шею и принялся давить на горловые хрящи, но как-то неуверенно давить, в четверть силы, не решившись пока на поступок.
Ей надлежало бы порадоваться более легкой кончине, пожелав убийце уверенности в себе, однако Вике было не до рассудочных оценок. Она попыталась как-нибудь вывернуться, согнуть ноги в коленях и двинуть бармену в кишки или ниже, чтобы тот, выпучив глаза от лютой боли, отлетел к дальней стенке, но проклятый кокон мешал, а онемевшее тело почти не слушалось.
Бесполезно. Безнадежно. Но как же жалко, что так рано!
Момент умирания острым страданием и ужасом взорвал изнутри ее существо, отвергающее неизбежное и неизбежному противящееся.
С мамой не помирилась. И с отцом. И ничего, ничего не успела...
Самое скверное, что последним в этой жизни ею увиденным будет звериный оскал сволочного бармена Игорёши!
И тогда Вика крепко-крепко зажмурила глаза.
Грохот крови в ушах перекрыл глухой от ярости голос:
– Щупальца убрал от девушки. Я сказал, убрал щупальца живо.
«Свиридов! Миленький!» – полыхнула в ее голове отчаянно-радостная мысль. Тиски освободили шею, и Вика, судорожно выкашляв страх, облегченно втянула в себя воздух.
Ну, а Коренев, поначалу испуганно от нее отпрянувший, достаточно быстро взял себя в руки и расслабился, рассмотрев человека, решившего, что способен стать ему помехой. В проеме арки стоял типичный московский яппи, таких бармен ненавидел особенно. Игорь загасит его небрежно и без хлопот. А потом всех вместе поджарит.
Хищно осклабившись, Коренев снял с журнального столика массивную пепельницу из малахита и приготовился к блиц-стычке. Однако, пока он, как дешевый гопник, ощеривал клыки, поигрывая своим каменным орудием, его противник стремительно пересек разделяющие их метры, выбросил вперед здоровенный кулак и отправил Игорёшу в нокаут. Каменюга глухо стукнулась о палас, а бармен, клацнув зубами, отлетел к стене, приложился затылком о край тумбы с телеаппаратурой и съехал на пол, где и остался лежать под широкоформатной плазменной панелью.
Потирая на ходу ушибленный кулак, мужчина приблизился к Виктории,
– Охренеть, – подытожил он, обозрев представившуюся картину. Мрачно спросил: – Ты сама как, в порядке?
Если бы не клейкая лента через все лицо, Виктория сложила бы губы в язвительной улыбке. Но даже выразительно повести очами она не могла по причине слез, коими начали стремительно наполняться глаза. Приходилось усиленно сжимать и разжимать веки, чтобы влажная пелена не мешала смотреть и видеть.
Спаситель, обругав себя идиотом, стал осторожно, миллиметр за миллиметром, снимать с ее щек и губ скотч. Затем принялся освобождать Вику от липкого кокона. Держался он невозмутимо-спокойно, но глаза сузились в злом прищуре, по щекам ходили желваки, а пальцы, рвущие полиэтилен, двигались раздраженно и резко. Время от времени он бросал свирепые взгляды в сторону вяло шевелящегося бармена, и тогда делалось понятным, каких усилий ему стоит не приподнять мерзавца за шиворот и не отделать по полной программе.
Отбросив в сторону обрывки пленки, он взялся растирать Викины затекшие руки и массировать измученные икроножные мышцы. Под конец спросил, как у маленькой, не нужно ли ей пописать, она не сконфузилась, а заплакала.
Плакала навзрыд, потому что смерть ее отпустила, а еще потому, что ей показалось – как вспышка сверкнула, – что вот этому человеку, бережно и встревожено хлопочущему над ней, она нужна больше всех на свете. Нужна и важна, и дорога неимоверно. И он никогда и никому не позволит ее обидеть. Убьет, если кто-то обидит.
Вот слабоумная.
Наваждение развеялось.
– Зачем ты здесь, Валентин? – спросила Вика, сморкаясь в поданную им льняную салфетку. Она старалась говорить бесстрастно и строго, но слова все равно звучали жалобно. – Как ты здесь оказался?
Валентин присел рядом на ковер, подогнув под себя одну ногу. Сжал Викины пальчики, потряс их легонько. Руку убрал, расслабленно уложил себе на колено. Усмехнулся. Губами, а не глазами, в которых таились тревога, боль за нее, участие... Или не участие? Или не только боль? А что-то еще, другое?
Но когда он заговорил... Когда он заговорил, ироничная смешливость его слов, такая обычная, такая повседневная, срезала под корень ростки воспрянувших было Викиных глупых иллюзий.
– Ты не поверишь, но я тебя искал. Чтобы попросить прощения. Однако я даже мечтать не мог, насколько удачно для меня все сложится. Теперь ты просто обязана меня простить. Но это только во-первых, потому что после случившегося я решил повестку дополнить. Вижу, что образ жизни ты ведешь рискованный, а в следующий раз меня рядом может и не оказаться. Вот постигнет тебя внезапная кончина, и не узнаешь ты никогда, что... – он покрутил головой по сторонам, с силой выдохнул из груди воздух и закончил беспечно: – Что я люблю тебя. Но на этой детали ты можешь не заостряться.
И в упор на нее взглянул, широко улыбнувшись.
А Вика подумала с едкой горечью: «Похоже, Вика, над нами тут потешаются, Вика». Вновь захотелось плакать, на этот раз от обиды и унижения, но, справившись с секундной слабостью, она насмешливо спросила:
– Что за тон, что за манеры, сударь? Разве так следует признаваться в любви? А простить... Простить мы всегда рады. Знать бы за что.
Валентин смешался.
– П-прости, что я нарушил мир в т-твоей семье и т-твой собственный. И единственное мое оп-правдание – это т-то, что я люблю тебя. П-прости.
Мысли в ее голове вдруг замерли, будто заледенели. Но ведь что-то же надо ответить! Срочно, не медля, нужно что-то ответить, Вика! Ты же сама собиралась с ним говорить! Потом, когда все закончится, собиралась. Все закончилось уже, давай говори!
А сердце пело от бешеной радости. А Вика его затыкала, затыкала, заставляя молчать, чтобы не мешалось, чтобы не лгало себе самому, глупое, глупое, дурацкое!..
Она не знала, какие слова нужно сказать. Созданная ею и устоявшаяся картина личной катастрофы, горестная и такая логично-стройная, рассыпалась на отдельные фрагменты. О чем можно говорить, когда все так запуталось?
Может быть, просто-напросто тоже попросить прощения? Но разве она хоть в чем-то перед ним виновата? Оболгать себя, лишь бы избежать прямого разговора – не самый удачный выход. Если же в ответ проронить небрежно: «Пустяки, проехали», это будет слишком похоже на издевку.
Где-то совсем близко зашлась в кашле Светлана, натужном и сиплом, и двое вздрогнули, нарушив сцепление глаз.
– Светка, ты как?! – заволновалась Вика. – Ты там жива? Нас спасли. Если ты вообще в курсе, что нам была нужна помощь.
Ей уже не казалось, что Клинкина мается дурью. А если она не мается, то что с ней? Судя по тому, с каким присвистом Светка дышала, ей было реально худо. Вика попробовала выбраться из кресла, но ноги подкосились, и она вновь плюхнулась в велюровую пасть.
– Я сам посмотрю, сиди, – сухо проговорил Валентин, пружинисто вставая и отмечая про себя несоответствие обращения рядовой служащей к владелице фирмы, куда недавно была принята на испытательный срок.
Отдернув портьеры и впустив в помещение щедрый сноп солнечных лучей, он приблизился к креслу, в котором стонала блондинка, та самая, которую часа полтора назад он подозревал в жеманном притворстве. Увидев ее бледное с синевой лицо, сведенные судорогой губы, горячечный взгляд из черных впадин глазниц, Валентин поразился произошедшей в ней перемене. Клинкина расцарапала себе кожу на груди возле ключиц, воздуха ей явно не хватало.