Единственным близким мне человеком в Брудянишках был всю эту зиму молодой кузнец Арон, сын Абрама и внук Зелика, который жил теперь в хате моего покойного дедушки, За двадцать пять рублей мать продала ее Абраму.
Даже этот самый близкий мне человек часто подсмеивался по поводу моего «доректорства». Подсмеивался довольно метко. А его жена Ева говорила:
— Лучше быть сапожником в Вильно, чем доректором в Брудянишках.
Но я обязан был выдержать свой срок до весны. Кое-как выдержал. Зашумела в полях весенняя радость, прилетели из теплых краев жаворонки и грачи, пригрело солнышко непролазную грязь на брудянишских улицах. Вот когда я понял горькую иронию названия местечка моего детства. Брудянишки! Да ведь «бруд» — это грязь. Грязнушки, самые настоящие Грязнушки!..
Когда я уезжал, Ева испекла мне в дорогу отличную халу. Арон подбодрил меня и себя доброй пейсаховкой. И тут вдруг нам стало грустно расставаться…
— Ну, ничего, — деланно веселым тоном сказал Арон, — встретимся, как будут лучшие времена!
— Да, лучшие! — кивнула головой Ева, кормившая грудью своего крикливого первенца. — Может, наш киндер дождется их…
И я поехал.
Всю дорогу мне было грустно, хотя в окно вагона веял теплый ветерок и каждое деревце кивало мне нежной зеленью…
Было это весной 1914 года.
В Вильно я нашел небольшую, только повернуться, зато отдельную комнатку на Большой Погулянке, недалеко от квартиры Туркевича. И, пока слонялся без работы, нередко захаживал к этому всегда веселому и общительному человеку. Он работал теперь столяром на комбинате графа Тышкевича и посоветовал мне поступить туда табельщиком, благо открылась вакансия. Я поступил. Он же первый посоветовал мне сходить как-нибудь на белорусский субботник, вечеринку, которые устраивались каждую субботу в Белорусском клубе на Виленской улице, 29.
— Веселей там тебе будет, Матейка, — говорил он. — Что-то ты не по времени грустный.
Я пошел. Сперва ради любопытства, а потом — понравилось. В клубе устраивались небольшие концерты, пели песни, после песен — танцы, игры. Посещали субботники больше студенты учительского института и химико-технического училища, служила и молодежь, дочери мелких чиновников и рабочих, деревенские девушки, работавшие в городе прислугами, прачками — кто кем.
Танцевали мазурки и вальсы, польки и краковяки, и непременно «Лявониху», «Юрочку», «Метелицу». И все обращались друг к другу на «ты», даже незнакомые, — в клубе все было заведено на белорусский народный лад. Ну, и дешевый буфет, и плата за вход всего десять — пятнадцать копеек.
Я тогда не понимал, что таким путем белорусские националисты затягивают в свои сети «массу». И ходил туда просто так, чтобы- убить время… Предводителей же белорусского национализма — братьев Луцкевичей, профессора Ивановского и других — мы там и в глаза не видели.
Из людей известных мне довелось увидеть там однажды Янку Купалу. Стесняясь, тихим грудным голосом он прочитал нам несколько своих стихотворений. Кажется, станцевал полечку с какой-то девушкой. Выпил в буфете стакан чаю и незаметно вышел из клуба.
Был он тогда молод, лет тридцати, блондин, поэтому выглядел еще моложе. Носил скромный серый костюм, старые, поношенные ботиночки. И я подумал: такой незаметный человек, а как складно пишет стихи!
Захотелось и мне попытаться писать стихи… Попробовал по-польски, по-русски — ничего не вышло. Трудно. Чтобы придумать две-три рифмы, нужно потратить целый вечер.
Наконец написал небольшой стишок по-белорусски, «под Янку Купалу». Послал в «Нашу ніву». Ждал приговора и нашел его в «Почтовом ящике», в самом конце газеты, рядом с объявлениями. Редакция советовала мне взяться за прозу…
Взялся за прозу. Решил описать свою горькую жизнь. Размахнулся — и в три вечера дошел до описания своего житья-бытья у дяди в Минске. Четвертый вечер не писал — отправился на белорусский субботник. И только вхожу в зал, как навстречу моя Юзя в паре с Ромусем Робейко! Удивился я несказанно, смутился, хотел было дать тягу. Да поздно!
Юзя подскочила ко мне, вцепилась — хотела показать, что очень мне рада, тем более здесь, где она первый раз и никого не знает. Причесанная, расфуфыренная. И кокетничает, и смеется, и очень ей весело. А Робейко при ней, как важный индюк.
Ну, раз так, и я буду самим собой. А из головы не выходит: как же она сюда попала? Оказывается, пока я отшельннчал и ничего не знал, редко бывая у матери, мой дядя успел переехать в Вильно и открыть на Погулянке свою мастерскую. И где? Недалеко от того дома, где я тогда жил. А Робейко ушел от Вержбицкого к нему и теперь работал молодым мастером.