Постановили твердо: приложить все усилия, напролом лезть, но клуб непременно заполучить. А пока суд да дело, поручили Вержбицкому повесить на дверь большой замок и под ним прикрепить объявление с внушительной надписью: «Рабочий клуб», а главное — бдительно следить, на правах соседа, чтобы никто раньше нас в помещение не забрался.
Идти к немцам оформлять документы решили просить товарища Эйдукевича. Самого его на первом заседании не было. Но он хорошо говорил по-немецки, был настойчивым, и рабочие знали его как человека верного еще с 1905 года.
Засиделись, заговорилиcь, стали строить разные планы, делились новостями, пока кто-то не сказал, вспомнив:
— Эй, братцы! Спасайся кто может: скоро десять!
Всех как ветром сдуло. Я пошел с Туркевичем — нам было в одну сторону. Он говорит:
— Знаешь, Матейка, иди-ка ночевать ко мне, если не хочешь отбыть всенощную в Романовке.
Добегу! — говорю.
Не послушал его, побежал. Бегу, бегу, — вот уже и мой дом, — вдруг вижу: приближается немецкий патруль. Я так и прилип к воротам соседнего дома. А сверху, из окна: бом! бом! бом!.. — пробило десять раз.
Я был уверен, что патруль тут весь: прошли три немца с карабинами, меня не заметили. Я тихонечко высунулся — и, прижимаясь к стене дома, бочком-бочком, скорей к своим воротам.
— Хальт! — словно с неба свалился четвертый немец.
Подскочил ко мне — и хвать за плечо. Чтоб ты провалился!.. — Как ни объяснял ему, что вот же он, мой дом, — нет, повернул кругом и поволок. Свистнул, подошли те трое, и этот, видимо старший, поручил одному из них доставить меня в Романовскую.
Доставил. Втолкнули, заперли. Смотрю — там уже человек тридцать, если не больше, даже несколько женщин. В церкви светло от электричества, как на пасху. Задержанные «богомольцы» сидят, кто на скамье, кто на полу, и молчат либо шепчутся — громко говорить запрещено, Часа за два нагнали еще человек сто. Ведь это было в самом начале германской оккупации, когда виленчане еще не успели дисциплинироваться на немецкий лад.
Мы думали, больше никого не приведут. Смотрю — кого еще бог послал? И смех и грех: гордая Юзя с ее осторожным и аккуратным членом «польской милиции обыватэльской»!
И путают, рассказывая, как попались: то ли он за чем-то бежал «только до аптеки, через улицу», то ли она бежала в аптеку, а он вышел ее искать… Одним словом, виновата аптека. Больше я их не расспрашивал, уж очень они были сконфужены происшествием.
Так, втроем, мы и заночевали на голом цементном полу, в углу, возле высокой круглой холодной уттермарковской печки, обшитой черным железным футляром. Еще некоторое время посидели, тихонько посмеялись, пошутили. Юзя была непрочь подразнить меня.
— Озяб, братик мой? Озяб? — щебетала она, прижимаясь ко мне.
Она уже не злилась. Ромусь же, видя, что она заигрывает со мной, дулся, как сыч. Я был голоден и со злостью думал: «Ну и дуйся, как жаба, мерзавец!»
Он бросил Юзе свое пальтишко и, отвернувшись, лег.
Я снял пальто, подостлал ей, а сам лег на голом полу и тоже отвернулся. Юзя посидела-посидела между нами, как немой судия, и вскоре свернулась калачиком и заснула.
Конечно, я и минуты не спал; ворочался, как все, но лечь на левый бок не мог, — ведь там лежала Юзя со своим «супругом». Озябнет правый бок — лягу на спину» озябнет спина — снова на правый бок. Правда, рано утром, в пятом часу, немцы содрали с нас небольшой штраф и выпустили.
VІ
КЛУБ НА ВОРОНЬЕЙ
— Где я работаю, там и все мое…
Через несколько дней у нас было второе собрание. Людей собралось больше. Пришел и товарищ Франтишек Эйдукевич. Разрешение у немцев занять помещение он выходил, и все были этому рады.
Раньше я как-то мало знал Эйдукевича, хотя он был, как я уже говорил, очень популярен среди виленских рабочих еще со времени революции 1905 года, когда руководил союзом кожевников. Сам же он по профессии был не кожевником, а техником-строителем. По национальности литовец. На вид — полный, коренастый, солидный, в очках. Рассудительный, настойчивый, образованный. Хорошо говорил по-немецки.
Интеллигенцию на этом собрании представляла и его жена, товарищ Бурба, женщина-врач. Она положила немало труда для создания клуба на Вороньей. Когда же начался голод, то пудами носила на своих плечах в клуб муку, крупу — где что удавалось раздобыть. Как женщину и врача, немцы скорее пропускали ее. Она тоже хорошо говорила по-немецки.
Начали записывать рабочих, регистрировать, организовывать. Оборудовали столовку, стали готовить обеды. Позже организовали при клубе свой кооператив, открыли библиотеку…