— Чего ж ты не держишься поближе к белорусам? — вставила она все же свое, как свое — Смолайлис.
И я помню, как Лицкевич полушутя, чуть насмешливо, но в то же время с какой-то затаенной обидой ответил ей:
— Эх, Тетка, Тетка! Не мне говорить, не тебе слушать… Должна бы лучше меня знать… Я — рабочий. Я — интернационалист. Где я работаю — там и все мое.
Из числа близко мне знакомых виленских рабочих славу «истинного белоруса» уже тогда имел Туркевич, наш «столяр с Погулянки».
Как профессионального революционера его знали еще с 1905 года, он был своим человеком в кругу таких моих знакомых, как Лицкевич, Вержбицкий, Тарас, Матейкович и другие. Но если они к белорусскому языку относились безразлично, а некоторые, как мой отец, и недоброжелательно, то Туркевич всегда и везде, даже на улице, говорил по-белорусски, хотя польским языком владел отлично, куда лучше, чем они.
Откуда это у него?.. Очень любил декламировать. Слабый, узкогрудый, а заговорит — голос сильный, звонкий, приятного тембра.
Блондин, с голубыми детскими глазами и милой, детской улыбкой, ничем не примечательный с первого взгляда, он обладал, однако, богатой мимикой и во время выступлении на сцене прямо преображался.
Выступал как признанный и популярный чтец.
И правда — стихи читал исключительно хорошо. Сам увлечется, всех увлечет… В драматических местах весь зал, слушая его, замирал, в комических — все так и покатывались со смеху.
Лучше всего ему удавались революционные белорусские стихи Тетки, написанные ею в революцию 1905 года. Должно быть, с этих стихов все и началось.
Правда, мне хорошо известно, что Вержбицкий и Лицкевич, например, тоже любили стихи на белорусском языке, а «Гапона» Дунина-Марцинкевича знали наизусть, от строки до строки: выучили, рассказывал Лицкевич, еще подмастерьями, по спискам от руки. А к Туркевичу прилипло.
Там же, на Вороньей, по крайней мере до конца 1915 года, пока я был в Вильно, довольно часто проходил рабочие семейные вечеринки.
Были у нас свой драмкружок, хор, оркестр. Иногда ставили небольшие инсценировки, а чаще — пели песни играли на музыкальных инструментах, читали стихи конечно, торопились скорее закончить и разойтись по домам.
Вместе с молодыми на сцене выступали тогда и наши «старые любители» — Вержбицкий, Юхневич, Туркевич. Хором руководила пани Гавронская. Хор был хороший и исключительно из рабочих.
Пели рабочие песни (по мере возможности — революционные) и народные — польские, литовские, белорусские, еврейские. Я числился в тенорах.
Бывали и танцы.
Эх, как отплясывал у нас мазурочку молодой портной Вячеслав Кобак!
Их было три брата Кобака — Мечик, Стасик и он, Вячеслав. Все ушли в революцию…
Вячеславу было тогда лет восемнадцать — двадцать. Здоровяк, жизнерадостный, веселый в самых трудных обстоятельствах.
Он тоже участвовал в драмкружке. Умел хорошо играть на гитаре. И на хоровой кружок у него хватало времени.
А танцор он был отменный. Девушки и молодицы сохли по нем. Одно время и Юзя Плахинская-Робейко была от него без ума, бегала за ним, как голодная жучка за куском мяса. Да и кто его не любил? Его все любили. Но и в развлечениях и в веселье не забывал он и серьезной политической работы, хотя был еще очень молод. Он организовал у нас союз портных. И вообще все годы немецкой оккупации был самым деятельным работником в виленских организациях профсоюзов и выдающимся активистом клуба на Вороньей.
VII
БЕЛОВЕЖА
Известная всему миру Беловежская пуща в белорусском Полесье славится тем, что в ней благодаря заботливому отношению со стороны человека, обитают зубры — благородные животные, которые, к сожалению, вымирают…
На виленских фабриках, оставшихся после русских, постепенно сокращалось производство, а вскоре они и вовсе закрылись.
Мелкие ремесленники еще имели кое-какую работенку. Но со временем и в кустарном промысле наступил полный застой.
Немцы открыли было — через подставных лиц и разное жулье из числа мелких виленских капиталистаков — вербовочные конторы. Объявили: «Идите записываться, приходите с инструментом…» И вывозили под охраной неведомо куда. Потом стали ловить безработных мужчин прямо на улице. И если кто не хотел ехать в Германию на шахты, то должен был скрываться или бежать в деревни, где на время становился хлеборобом.
До самого конца 1915 года, пока я работал на лесопильне у графа Тышкевича, таких забот у меня не было. Работа шла по-прежнему. Правда, стали задерживать выдачу зарплаты, пришлось познакомиться и с барахолкой, разгрузиться от кое-каких лишних вещей в доме. Но зато сокращений у нас не было и не предвиделось: производство не только не сокращали, а, напротив, увеличивали.