Работы хватало. Только на одной нашей лесопильне № 3 работало нас, вместе с лесорубами и возчиками, человек восемьсот, если не больше. Жить было весело… И никаких зверей мы там не боялись, потому что вся лесопильня, с материальной биржей, сушилкой, мастерскими, электростанцией, со всеми нашими бараками, была обнесена высоченным забором из столбов и колючей проволоки, по которой ночью немцы пускали ток высокого напряжения.
А спали мы в бараках под замком, и у каждых наружных дверей — во дворе, в воротах, за оградой, на всех дорогах в лесу, на эстакаде возле станции, вдоль полотна узкоколейки — денно и нощно стояли и ходили с карабинами на плече и гранатами за поясом наши верные стражи, немецкие солдаты. Все они были малость инвалиды, но службу здесь, в лесу, несли ревностно, чтобы — упаси бог! — снова не попасть туда, на фронт.
Немцы вообще очень заботились о нашем житье-бытье. В баню, например, гоняли обязательно через каждые десять дней. Помещалась она в отдельном веселеньком бараке, как и кухня, больница и пошивочная мастерская. При бане имелся отличный предбанник — раздеваться — и дезинфекционная камера — жарить наших паразитов.
Зимой в предбаннике пылала раскаленная докрасна железная печь, а от окна задувал снежком прохладный ветерок.
Раздевшись, можно было одновременно держать один бок в аду, другой — в раю.
В очереди сдавать одежду в дезинфекционную камеру не задерживались: целых четыре немца с вертелами в руках подхватывали нашу одежду и в момент навешивали ее на крюки в духовых шкафах.
Тут же вели в баню. Все было очень культурно, очень организованно, все шло по часам на руке у немца. Мыться — двадцать пять минут. Подставляй ладонь, получай ложечку жидкого мыла — и марш под душ.
Ради той же культуры в нашей бане не было парного отделения, очень вредного для здоровья, хотя нам, малоцивилизованным, просто мечталось полежать в тепле на верхней полочке и похлестаться веничком… Пар заменили душевые ситечки над головой.
И все же немецкая техника порой «качала»… Дождик должен сыпаться из ситечка на голову, а он не сыплется.
А если наконец прольется, то или такой горячий, что вся шкура с головы слезет, или до того ледяной, что и сумасшедший за ум возьмется. Но аккуратный немец аккуратно регулирует: пять минут, десять минут. Не его забота, что мал для нас срок, что вот-вот ему конец, что вот уже кончился, — и нас гонят дальше.
Одеваемся в другом предбаннике, через баню от первого. Снова четыре немца с вертелами открывают заслонки в духовых шкафах, но уже с этой стороны, и в момент выкидывают всю одежду — горяченькую, поджаренную, даже сковородкой из-под блинов попахивает.
— Шнелль! Шнелль, русские свиньи! — любезно подтрунивая, торопит немец с часами в руке.
— Ну, ну! Шнелль! Польские свиньи… — не менее любезно вторит ему другой немец, тоже с часами на руке.
Была здесь у нас и своя больница, в отдельном и тоже довольно веселеньком бараке. Мне не пришлось ни отдохнуть в ней хорошенько, ни упокоиться навеки, как удалось очень и очень многим.
Но на медицинских осмотрах я бывал там часто — у потешного старенького врача-немца, который много лет жил в Лодзи и хорошо говорил по-русски и по-польски. Это был коротенький, лысый, очень подвижной человечек. За минуту он успевал вывернуть тебе белки, пощупать пальцем живот, сказать, что в лесорубы годен, и вдогонку крикнуть:
— Главное — старайся есть не по-собачьи, а по-человечески!
Он всех нас жалел, всем нам кричал эти слова в напутствие, больше того — непременно два раза в месяц читал в каждом бараке лекцию о пользе еды не по-собачьи, а по-человечески.
Секрет у него был невеликий: есть нужно не торопясь, старательно разжевывая каждый кусок и еще и еще раз смачивая со всех сторон слюной, прежде чем проглотить!
Он уверял, что при таком, человеческом способе питания нашего пайка вполне нам хватит. К сожалению, никто из нас не смог проверить правильности его выводов: все мы настолько привыкли к мгновенному, «собачьему» способу, что не смоченные слюной куски проскакивали изо рта в живот, как живые, помимо нашей разумной воли.
А кормили все это время весьма изысканно — желудевым кофе. Изредка бывал мужицкий супчик из картофельных очистков. Хлеба к кофе давали тоже из расчета на весьма деликатный желудок — крохотный ломтик, величиной с палец, тоненький-тоненький. Хлеб пекли из картофельной шелухи пополам с отрубями, но немцы умели так хорошо его выпекать, что нам он казался необыкновенно вкусным: думаю, дали бы целую буханку — враз смолол бы всю целиком.