Открыла мне и впустила на кухню Стася. В кухне все выглядело по-другому, словно она опустела. И матери не было. Стася придвинула мне стул и сама села. Я посмотрел на нее…
Она очень выросла за последнее время, стала почти взрослой девушкой и очень похорошела, вылитая мать, пани Будзилович. Похудела, побледнела, карие глаза сделались большими-большими и казались совсем черными на бледном лице. Она была вся в черном и сразу заплакала. Оказывается, всего две недели назад умер ее отец, пан Будзилович, и они остались с матерью вдвоем.
— Болесь в России, ничего не пишет. Приедет — папочки уже не найдет, — горько вздохнула, бедная.
Она вышла к матери сказать, кто пришел, и снова вернулась. Мать ее больна, и она из-за ее болезни пропускает много уроков в гимназии. И вообще, не знают, как теперь жить, что делать. Помогает дядя, Ян Корсак, врач, который живет на Кальварийской. Предлагает переехать к нему жить одной семьей. Но пока что мать написала Адели Ёдка в Варшаву, чтобы та приехала к ним… Адель согласилась и в том же ответном письме писала им, что Россия просит у немцев мира, идут тайные переговоры, и как только Россия помирится, немцы очень скоро всех победят и война кончится… Польшу немцы объединят под своей эгидой… Так писала из Варшавы Адель.
А мою мать, сказала Стася, они рассчитали еще летом. Ах, как им не хотелось, говорила она, словно чувствуя вину за собой, как не хотелось им отпускать ее от себя в такое трудное время, но вынуждены были…
— Папочка всё болел, средств никаких…
«Как быстро растут девчата: вчера — ребенок, сегодня — женщина», — думал я, глядя на Стасю, и спросил, где теперь живет моя мать. Она не знала, хотя мать изредка и наведывалась к ним…
— Вот и на похоронах была…
Стася снова заплакала, поднялась. Я встал. Pacnpoщался.
Дальше направился к Плахинским. Шел неохотно. Не хотелось почему-то встречаться с Ромусем Робейко. Я представлял его себе хозяином мастерской. Наверное, уже прибрал к рукам строптивую Юзю. Покровительствует Янинке. Мать, наверное, иногда бывает у них, и они тоже подкармливают ее, по доброте душевной, как Будзиловичи…
Поглощенный этими мыслями, я и не заметил, как у нового польского театра, на Погулянке, столкнулся лицом к лицу с толстым, усатым, как Тарас, хотя по одежде это был совсем не Тарас, а немец. Первое, что пришло в голову, — бежать!.. Рука нащупала в кармане пропуск. Усатый рассмеялся:
— Куда ползешь?
И правда — Тарас. Постояли с минуту, поговорили… Оказывается, он работает участковым в седьмом округе, и Вержбицкий тоже участковым, но в четвертом… Вот это новость! Но чему удивляться? Чтобы не помереть голодной смертью, рабочие берутся теперь за любую работу…
А вот и польза от новой Тарасовой службы: он вытащил из кармана книжечку и на листке со штампом округа написал от своего имени записку, что чернорабочий Матей Мышка направляется в какую-то кузницу получить и принести в округ какие-то ломы, отданные в заточку… И размашисто расписался. Такая записка да с такой подписью — лучше всякого пропуска!
Место на Большой Погулянке, где у дяди была мастерская и квартира, я хорошо знал и помнил, а найти не мог. Номер забыл.
Прошелся раз, другой — нет никакой мастерской. Где раньше были магазины, теперь какие-то склады или еще что-то, висят ржавые замки, витрины заколочены досками.
В воротах стоял, опершись о старую, обшарпанную метлу, худой, обросший седой щетиной, желтый, как скелет, старик в рваном балахоне, — как видно, сторож. Я — к нему. А это один из мастеров, работавших когда-то у моего дяди, дворником тут теперь служит. От него я узнал, что мастерская давно закрылась. Молодой хозяин, Робейко, пораспродал колодки и весь инструмент — ножи, рашпили, шилья, клещи… А сам куда-то подался, — говорят, в легионы, к Пилсудскому, вроде бы… Жена Робейко переехала с ребенком и сестрой на новую квартиру, где-то на Остробрамской. Номера дома он не помнит, но бывал у них — ходил к Робейчихе по делу: ее муженек занял у него и не вернул несколько марок. Все так же опираясь о метлу, словно изнуренный солдат на ружье, а вернее — как нищий о костыль, старик подробно, не спеша, описал мне, как идти, где разыскать дом; живут в подвале, от ворот направо, в одной комнате с какой-то старушкой, теткой ихней, что ли… Я подумал: «Какая там еще старушка? Неужели он о моей матери говорит?..»
В общем дворник объяснил все правильно. Комнату занимали довольно большую и чистую, но такую сырую, что штукатурка по углам не только отсырела, но местами даже осыпалась. И воздух, как войдешь с улицы, тяжелый, затхлый. Стояли холода, но печь топили через день, через два, да и то щепками или валежником — не было дров. За хворостом ходили с мешками в лес за Антоколем. Иногда притаскивали завалящую доску с заброшенной дачи.