У меня было искушение тут же надеть рубаху, сесть за стол, взять в руку перо — и посидеть минуточку, чтобы Юзя хоть раз увидела свои дары в их прямом назначении. Ведь завтра я отнесу все это на барахолку, и она никогда уже не увидит. Насилу удержался. И повеселел, даже забыл, что хочу есть.
Когда я отобрал нужное и мать осторожно задвинула корзинку обратно под кровать, Юзя стеснительно попросила меня поглядеть на ее Наполеонуса. Мне тогда еще не было знакомо материнское желание показать своего ребенка близкому человеку. «Чего на него смотреть!» — подумал я, но из вежливости подошел к зыбке. Юзя, засветившись радостью и тревогой, развернула тряпье…
Даже издали, при мимолетном взгляде, ее Наполеон показался мне довольно жалким, теперь же у меня сердце сжалось от сострадания… Полутрупик, кости да кожа, а глаза печальные-печальные. Сморщился, словно идиотик, — видимо, хотел заплакать, да голосу не хватило. А ведь родился здоровенький, сказала Юзя, около четырех кило весил, но потом захирел, животиком мучается…
Янинка показала мне альбом для стихов, который подарил ей, сказала, один симпатичный немец из Берлина. Посидели еще немного, поговорили, и я ушел снова к Туркевичу, захватив паспорт, перо и рубаху.
Прожил я у Туркевича три дня, без прописки. Все думал, за что бы теперь взяться. Он советовал пойти учительствовать в белорусскую школу на селе и вообще как-нибудь закрепиться в деревне, потому что в городе жить — гибель.
Голодные очереди на улицах в Вильно (продукты отпускали по карточкам) были теперь, и уже давно, обычным явлением. Люди терпеливо простаивали часами у каждой продовольственной лавки, у каждой столовой общественного питания. Когда, продав свои вещи под «Галей», я шел мимо одной такой столовки, недалеко от вокзала, меня обдало таким смрадом, что даже дыхание сперло, хотя день был морозный. Это варили костяную муку. Если ее замесить густо, то так и несет дохлятиной. А люди принюхались, им этот запах мерещился тарелкой вкусного супа…
Вещи свои продал, можно сказать, за бесценок. Весь город продавал, и покупателей приходилось ловить за полы. Перо у меня купил — и довольно скоро — немец-солдат с двумя нашивками, а вот с рубахой настоялся — не отдавать же ее даром! Наконец до того окоченел и проголодался и так мне все опротивело, что спустил ее за краюху более или менее приличного хлеба, полагаю, тоже немцу, хотя покупатель был в штатском и говорил по-польски.
Хлеб отнес своим, часть отрезал матери, остальное — Юзе, чтобы сусло Наполеону давала не из «бабки», а из настоящего хлеба, пока его хватит… Надолго ли могло хватить?.. На вырученные от продажи пера деньги купил десять таблеток сахарина — подмешивать в сусло. Мне осталось от всей выручки — пару раз сходить в столовку на Вороньей. Надо же было и мне есть… Не евши, человек быстро слабеет, ноги не ходят…
Пойти учителем в белорусскую школу я отказался. Достаточно мне того, что пробыл польским «доректором» в Брудянишках. И вообще после Беловежи физический труд стал мне больше по душе, чем умственный: отработал свое — и гуляй, ни хлопот, ни забот. Так мне тогда казалось.
Во дворе у Туркевича я разговорился с одним крестьянином, приехавшим из деревни к брату-дворнику. Он посоветовал мне наняться на работу в имение графа Хлусницкого — Ключик, благо до него рукой подать. Туда я и подался.
Позднее узнал, что только я покинул Вильно, как на мою старую квартиру нагрянули немцы. Искали меня. Собрали сведения о родных, нашли адрес матери и явились к ней. Она ответила, что ничего обо мне не знает. Один солдат, сволочь, толкнул ее карабином в грудь, да так, что она тут же упала. Хорошо, что головой не ударилась — успела ухватиться за спинку кровати.
Они приходили поздно вечером, чуть ли не ночью. Юзя и Янинка подняли крик, и немцы ушли. Пригрозили, однако, что найдут меня и на дне морском, не спрячусь. Но тем дело и кончилось. Больше они, видимо, не искали.
В Ключике я устроился батраком. Мой немецкий паспорт был в порядке, справку с последнего места службы, на мое счастье, никто здесь не требовал, и вскоре я полностью легализовался.
А немцев в Ключике, где разместился реквизиционный пункт, тоже хватало. Но я работал не у них, а у графа, поэтому мое знакомство с немцами было шапочное. Главное, когда проходишь мимо, не забудь сказать им: «Гут морген!» Ответят коротко, в нос: «Моо’н». Но если вдруг забудешься тут же услышишь окрик: «Польнишен швайн!»
Жилось мне там хорошо. И хотя больших жиров не нагулял, по времени не вышло, но по крайней мере поправился, окреп, пришел в себя. Кормили батраков сносно паек давали приличный, — думаю, граф Хлусницкий, реквизуя для немцев, кое-что откладывал и для своих нужд.