Весь следующий день я носился по городу. Начал с парикмахерской. Там меня встретили насмешками и издевательствами. О самом грязном, чтобы я не понял, говорили по-немецки, и все же из их ломаной немецко-польской речи кое-что стало ясно. Один из них, лысый, плюгавый, намекал, что мне следует сходить к лейтенанту и получить фунт мармеладу… Другой, помоложе, белокурый, заметил, что лейтенант кого угодно может научить красивой любви…
Я был готов лютым зверем наброситься на этих сволочей, рвать их зубами. Но стоило мне чуть повысить голос, как, — скорее всего, заведующий или старший мастер, — унтер с нашивками схватил меня за локоть и вытолкал на улицу.
С Кальварийской я направился к госпиталю в Зверинце. Прихожу туда в одиннадцатом часу; меня, как и Юзю, не впускают. В чугунных воротах стоит солдат с ружьем — и ни в какую…
Я — скандалить. На его свисток выбежал другой солдат. Я лезу напролом, требую, чтобы меня пропустили в канцелярию. Наконец вызвали коменданта. Тот сперва хотел меня арестовать, но я говорю:
— За что арестовать? Что прошу разрешения повидаться с больной?
— Свидания у нас запрещены. Вылечим — тогда повидаешься.
— Нет. Мне нужно сейчас ее увидеть и во всем разобраться. Должен же кто-то ответить перед судом?..
Комендант скривился, но вытащил блокнот, записал фамилию — мою и Яни, адрес и велел прийти завтра. Что мне оставалось? Побрел домой. И, должно быть, когда шел от госпиталя, тут-то и случилось непоправимое…
Иду, задумавшись, вдруг вспомнил — и помчался на Воронью, к товарищу Рому. Его на месте не оказалось. Меня принял Кунигас-Левданский, тоже один из руководителей и очень хороший товарищ. Он, как мог, успокоил меня. Сказкам о госпитале в Зверинце, сказал, не верит. Но историю с Яней принял близко к сердцу, возмутился и сказал, что ее нужно во что бы то ни стало перевести в госпиталь на улице Бакште, а немецкое командование поставить в известность о поведении лейтенанта и персонала парикмахерской. Обещал сегодня же выяснить и сделать все возможное. Мне, честное слово, полегчало: наконец-то и у нас есть защита! Домой вернулся более или менее успокоенный, хотя неотвязчивая мысль, что же произошло с Яней, действовала на меня угнетающе.
Придя домой, постарался успокоить Юзю: завтра праздник, на работу идти не надо, вот мы и посвятим весь день Яне — повидаемся с ней, успокоим и добьемся перевода из этого страшного места.
Мог ли я знать, что в тот самый час, когда мы с Юзей обдумывали, как нам спасти Яню, — ее уже опускали в могилу…
Только собрались мы утром идти к ней на свидание, как неожиданно появляется солдат-рассыльный с пакетом от коменданта госпиталя.
«Что еще?» — думаю… Читаю… И в глазах у меня замельтешило.
Комендант был добр уведомить меня на польском языке, что больная Янина Плахинская около двенадцати часов дня выбросилась из окна третьего этажа на мостовую и разбилась насмерть. И даже выразил личное сожаление. Погребение назначил на шесть часов пополудни; к этому времени родные могут явиться в канцелярию госпиталя, предъявив вместо пропуска настоящий пакет…
Как описать наше состояние?..
Мы не ждали шести часов. Тут же побежали в госпиталь, чтобы нам разрешили повидаться с ней, с мертвой, в покойницкой. Написано ведь было ясно, бесповоротно. Конечно, разбилась она ужасно, до смотрин ли тут… Но неведомая сила гнала и гнала нас к ней — скорее, скорее…
Прибегаем в канцелярию — и что же? Читая уведомление, я не обратил внимания на дату. Оказывается, Яню уже похоронили: вчера в шесть часов пополудни.
Хваленая немецкая аккуратность! Пакет должны были доставить вчера, а доставили только сегодня. Что с того, что комендант был так добр и в нашем присутствии сделал кому-то строгий выговор с предупреждением…
С похоронами почему-то поспешили, а с пакетом задержались. Да и не все ли равно? Ну, объяснили нам, как найти ее могилку на новом Зверинецком кладбище…
Мать с Наполеоном — на Росе. Яня — тут. Здесь тоже недавний пустырь, порубленные сосны. Но тут пустырь уже весь густо заставлен новенькими сосновыми крестиками. И Яне успели поставить — сразу же, как закопали. И аккуратно написали химическим карандашом на дощечке.
Юзя как подкошенная упала на желтые комья глины, а я стоял окаменевший, разбитый… Ласково грело нежаркое августовское солнце. Среди крестов мирно порхали желтые бабочки. Где-то вдали весело играла военная музыка, духовой оркестр, — должно быть, шли солдаты. В Знаменской церкви зазвонили…