Общая уверенность окрепла, когда в разгар демонстрации по всему городу был расклеен и распространен среди рабочих Манифест Временного Революционного Рабоче-Крестьянского Правительства Литовской Социалистической Советской Республики.
Правда, еще никто не знал толком, что произошло, многие спрашивали друг друга:
— Читал? Провозглашена республика!
— Выходит, Вильна — столица?
— А правительство уже приехало?
Благоприятствовала и погода, как вчера. Снегу намело мало, но уже подморозило; небо весь день было чистое, ясное.
Домой я вернулся в радостном, приподнятом настроении. У меня было такое чувство, что ну вот все кончилось, все несчастья и все трудное осталось в прошлом, отошло, отодвинулось, улеглось и начинается новая, светлая жизнь, легкая сердцу и желанная душе…
Но когда я открыл дверь и переступил порог своей квартиры, оно, это прошлое, бросилось мне в глаза, словно омерзительный призрак…
Польский легионер в мундире с витыми погонал и белыми нашивками восседал у стола на табурете, расставив ноги в шпорах и небрежно откинув на бок длинную, в блестящих железных ножнах саблю.
Надменно повернул ко мне круглую, прилизанную головку с черномазым лицом и бачками… он, Ромусь Робейко! Тьфу! Выбрал время приехать и прийти!..
Поздоровались холодно, а вышло смешно. Он, как ошпаренный, сорвался с табурета, щелкнул каблуками, звякнул шпорами… И «руки по швам»: гонор, должно быть, не позволил ему первому подать руку, а может, от неожиданности. И не то на краковский, не то на варшавский манер сюсюкая в нос:
— Муе сяноване…
А я-то уже был готов сцепиться с ним, даже сердце заухало… Ну, раз так, спокойно повторил, усмехнувшись против воли и почему-то подражая ему:
— Муе сяноване…
И чуть было не стукнулись носами, одновременно подавшись туловищем вперед.
После я уже безразлично подал ему руку и так же безразлично сказал еще раз, холодно, но своим естественным произношением:
— Мое почтение…
Юзя опомнилась, забегала, ровно испуганная курочка вокруг петухов.
А отцы наши сидели на своих кроватях, молчали и поглядывали. Войдя, я даже не заметил, что они дома.
На мое счастье, в ближайшие дни у меня не было времени ни поговорить с Юзей, ни обменяться мнениями с Робейко.
На другой же; день, вечером (то есть 17 декабря, за неделю до рождества), когда я вернулся с вокзала, пришли немцы и арестовали меня. Никакого обыска в квартире не делали. Просто пришли два немца-жандарма, предъявили ордер от комендатуры и велели одеваться. Отвели в тюрьму на Лукишки.
Я не знал, да и сейчас не знаю, что послужило поводом к моему аресту. Думал, участие в осуществлении контроля на вокзале (я ведь вступил в Советскую милицию) или навет кого-либо из моих добрячков-соседей. Заподозрить Робейко, будто он мог донести, мне и в голову не пришло.
Немцы в тот день вообще арестовывали пачками, особенно рабочих и служащих Виленского железнодорожного узла.
Несколькими днями раньше началась немецкая эвакуация. Немцы вывозили из города не только свое военное имущество, но и гражданское, городское. Потихоньку, без шума, стали угонять в Германию паровозы и вагоны, принадлежащие нашим железным дорогам.
«Рабочая милиция» была организована на Вороньей давно, но малочисленная. Теперь она выросла в милицию Совета (по сути дела, это была Красная гвардия), и Совет отдал ей распоряжение установить на вокзале рабочий контроль. Первое время мы проводили лишь общие проверки и вылавливали спекулянтов. Но потом как-то само собой получилось, что стали контролировать и немецкие воинские составы. Немцам, понятно, это страшно не понравилось.
В эти дни под видом немецких воинских обозов вывозили свое добро из поместий в город помещики, а из Вильно в Варшаву и другие польские города, подальше от наступающей Красной Армии, вывозила свое добро, унося ноги, польская и еврейская буржуазия.
Улицы были забиты фурманками. Ни пройти, ни проехать… Рабочие удивлялись: «Неужто все это немецкое?» — и кое-где стали задерживать их, осматривать.
Было также несколько случаев, когда толпа растаскивала мебель из квартир, брошенных выехавшей буржуазией.
И вот под предлогом борьбы с бандитизмом и самовластием немцы произвели массовые аресты.
В день ареста я стоял на посту у штабеля дров на вокзале. Немцы распродавали дрова, пока Советская милиция не вмешалась и не запретила продажу. Вот я и думал, что меня арестовали в связи с этим. Никого к штабелю я не подпускал и, пока дежурил, изорвал уйму немецких квитанций, с которыми лезли по дрова спекулянты.