Ко времени открытия Совета Рабочая милиция значительно выросла и именовалась милицией Совета, или Советской милицией.
Пока не окрепли как следует, называли себя попроще, чтобы не очень колоть глаза немцам и полякам. Но на самом деле это была уже Красная гвардия.
Один ее отряд постоянно находился при клубе на Вороньей. Военной формы у красногвардейцев, разумеется, не было, они носили на левом рукаве красную повязку или вообще никаких отличительных знаков не имели.
Позднее организовались еще два отряда — на Порубанке и в Зверинце. Людей было мало… Немцы основательно выкачали из Вильно рабочую силу в Германию, на шахты. В городе почти не осталось физически сильных рабочих.
Оружие у немцев перед самым их отходом скупал для Вороньей товарищ Высоцкий, наш «фельдмаршал». В империалистическую войну он имел чин не то поручика, не то прапорщика и хорошо знал военное дело. Теперь его познания весьма пригодились. Энергичный, с военной выправкой и решительными движениями, быстрым и смелым шагом, высокий, худощавый, темный шатен. Ему было лет двадцать восемь.
Вот все, что я знал и знаю теперь о моем тогдашнем «фельдмаршале»…
Он скупал у немцев даже пулеметы, а однажды выторговал и броневик! Жаль, что не перегнал его сразу на Воронью. Да кто мог знать, как обернется дело…
Товарищ Высоцкий возглавлял Порубанский отряд. Комендантом на Вороньей был товарищ Тарас.
Город разбили на районы.
Одним словом, готовились. Немцы вот-вот должны были уйти…
II
«НАКАНУНЕ ЧЕГО-ТО»
Усиливая поляков, немцы старались отдалить момент окончательного захвата власти в городе коммунистами до своего отхода и сдержать наступление Красной Армии, которой приходилось считаться с ростом польских вооруженных сил. Но как ни затягивали они свой отход, а в последние дни декабря все же должны были эвакуироваться в Ковно. Вместе с ними бежали и литовская тариба и белорусская рада.
31 декабря, в канун Нового года, по всем улицам Вильно был расклеен приказ уже польского военного командования.
В приказе объявлялось, что власть перешла к полякам и что все военнообязанные граждане должны явиться «на мобилизации» для зачисления в польскую армию: «Нужно защищать отечество…».
Прочитал я приказ и пошел своей дорогой. «Пишите, господа, что угодно, — подумал я, — фактически власть в руках Совета, а через несколько дней здесь будет и Красная Армия…»
На Вороньей, в столовке, встретился с Туркевичем. Он только что вернулся из-под Гродно, где побывал в нескольких деревнях. Обедали за одним столиком; Туркевич был в хорошем расположении духа, рассказывал, что деревня настроена в нашу пользу, крестьяне симпатизируют большевикам, ждут распоряжений.
Домой пошли вместе. По пути задержались перед польским приказом, налепленным на заборе. Прочитали его еще раз.
— Как думаешь, дядя Язэп, — спросил я, — рискнут они разогнать Воронью или нет?
— Черта с два, — ответил Туркевич. — Побоятся!
И мы расстались. Наступил вечер. Стемнело. Сыпал снежок. Завтра — Новый год, но оживления, обычного перед новогодними праздниками, не заметно. Словно все притаились в ожидании чего-то…
Прихожу домой.
Плахинского нет, пошел в костел богу молиться. Отец, приодетый, сидит у окна, читает свою меньшевистскую «Новую эру». Юзя лежит на кровати, и по глазам видно, что плакала. Чтобы она очень уж грустила, такое случалось с ней редко. После смерти Яни она немного успокоилась, иногда даже смеялась. Время, особенно для таких натур, прекрасное лекарство: все проходит, все забывается…
Подсел к ней, спрашиваю:
— Что с тобой? Нездоровится?
Не натворили ли мы по неосторожности какой беды? Удивляться нечему: живем в вечной суете, нет времени подумать, сделать спокойно какое-нибудь дело… А тут еще Ромусь Робейко поддал жару…
А она рассказывает, что в самом деле встретилась с ним на улице и он угрожает ей и мне.
— Ах, скажите, пожалуйста, «он»! — говорю я, поглаживая ее по голове, а сам думаю: «Обманываешь, голубушка! Не такая ты, чтобы реветь из-за этого. Конечно же, плачешь, что дома холодно и нечем встречать Новый год… Буржуазка!»
Вдруг Юзя достает из-под подушки записку и говорит: