Тут прибегает Юзя. Вся в слезах… Взглянула на отца, как беспамятная… Открыла квартиру. Отец вышел на улицу и подал знак красноармейцу — хватит, мол, прогуливаться у ворот, можно заходить.
Юзя рассказала обо всем лучше дворника. И очень напугала отца: всех, взятых живыми, видимо, поведут на расстрел, так говорят все в городе…
Отец не рассиживался. Хотел сразу же бежать назад, к Красной Армии. Но красноармеец остановил его. сказав, что нужно походить по городу, побольше разведать.
И как побежал отец, так пробегал весь день, чтобы хоть чем-нибудь да помочь делу. Нигде помощи не нашел. А в комитете своем даже поругался.
Возвращаться вечером было уже поздно. Вышли лишь на другой день, 5 января, утром. Отец оставил Юзе немного денег, — похоронив своего отца, ей не на что было и пообедать, и зашагал с неразлучным дружком назад, к Ново-Вилейке.
Теперь Гуры обошли, решили идти полем.
В одном километре от Ново-Вилейки свернули в деревню, чтобы напиться воды. Навстречу — девушка.
— Куда вы? — спрашивает.
— В Ново-Вилейку.
— Не дойдете. Большевики! Застава!
Пришли на заставу. Повели их в штаб. Мохначев уже здесь. Говорит:
— Мы уже знаем. В Вильно товарищи пострелялись…
— Они тех, кого взяли живыми, хотят расстрелять, товарищ командир полка!.. — взмолился отец.
— Ну уж, расстрелять! Побоятся. Станут расстреливать — станем расстреливать и мы. Да и не поспеют: вечером будем в Вильно.
— У поляков, — говорит отец, — батарея и кавалерия. И пехоты много понаехало…
— Знаем, знаем, — улыбается Мохначев. — И все равно вечером будем в Вильно.
И пошел отец вместе с полком назад, наступать на Вильно.
X
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Четыре трупа павших большевиков лежали в темной, сырой покойницкой госпиталя святого Якуба.
Волны реки бились о берег, но не могли разбудить их. По ним бегали крысы, грызли их лица, руки, но они не чувствовали. Покойницкая была заперта, никого из родных не пропускали.
Вержбицкий, Шимилевич, Левданский, Аз…
Товарищ Ром находился в этом же госпитале, в палате. К нему приставили жандарма. Лечили, чтобы допросить, надеялись многое выведать. И стерегли, чтобы никто теперь не мог с ним сноситься.
Он пришел в сознание лишь вечером 3 января, через сутки после ранения. Но пуля пробила ему грудь в нескольких миллиметрах от сердца, — значит, должен был жить…
Вспомнил, понял… Одно было желание: умереть… Чувствовал себя хуже, чем когда шел на смерть.
Зол был на Кобака, что тот его «подвел», вскочив и толкнув под руку. И думал: «Придется поставить вопрос об исключении его из партии…»
Он лежал в одной палате с ранеными поляками. Возможно, среди них были раненные им. Они смотрели на Рома с ненавистью. Но ему теперь было все равно…
Узнали родные. Выпросили разрешение проведать ero. Разрешили одной матери. Она пришла, сидела, долго смотрела ему в лицо, гладила руку…
А мы должны были лежать все в том же своем зале. Лежать в пять рядов. Лежать не двигаясь. Малейшее наше движение выводило из себя наших охранников, вызывало необычайное раздражение.
Между прочим, среди охранников оказался и рыжий Рудольф. Он уже хорошо говорил по-польски. Фамилия его была Журек. Думаю, он все же происходил из поляков, хотя, бывало, смеялся над всем польским и говорил, что он, несмотря на польскую фамилию — натуральный немец из-под Вильно и не знал ни слова по-польски.
Тарас тоже был знаком с ним, так как Рудольф приносил на Воронью продавать оружие.
— Ты тут? — удивился Тарас.
— Работаю, где больше платят, — цинично ответил ему Рудольф, но тихо, шепотом попросил ничего здесь о нем все же не говорить.
Потом уселся на табурет возле столика, зажал коленями карабин и, будучи в отличном настроении, замурлыкал свою любимую песенку.
Раз в день, а всего за время нашего заточения три раза, нам приносили из какой-то больницы суп. Суп почти полностью пожирала наша верная стража. Молодцы там были — как на подбор…
В такой чести мы находились трое суток: с вечера 2 января до вечера 5 января. Всем объявили: «Бэндзе вырок!» — значит, будут нас судить, приговор будет. И мы ждали.
Я ведь думал, что суд будет как суд: выведут меня вперед, будут слушать, а я закачу им там горячую речь, брошу в лицо:
«Эй, вы, палачи! Не признаю суда вашего класса! Придет время, когда мы будем судить вас!..»