Тело проявляло поразительную невосприимчивость к боли, тогда как душа уступала малейшему движению сердца. Частота совершения безрассудных поступков, беспричинные перемены настроения, то внезапное умиление, то приступ ярости, столь же безмерный по своей силе, как и по своей мимолетности — немаловажный политический фактор в эпоху, когда большинство решений зависело от каприза первого лица. Несть числа рассказам о мгновенном обращении в истинную веру. Порой довольно было одной сильной эмоции, одного взгляда, чтобы превратить в отшельника или монаха закаленного в боях воина и даже разбойника. Случалось, что эта «благодать» снисходила сразу на всех членов семьи или на целый отряд с командиром во главе.
Эти контрасты обнаруживают основные тенденции, некую двойственность, присущую самой цивилизации и затрагивающую все формы культуры, язык и мысль в ее наиболее утонченных проявлениях. Стремление к универсальному поразительным образом сочеталось с самым узким партикуляризмом. Так, реальная политическая власть принадлежала сеньорам, в большинстве своем не учившимся грамоте и потому вынужденным полагаться исключительно на память, с присущими ей изъянами, неточностями и провалами, тогда как любая административная деятельность, даже в самых неразвитых формах, требует владения грамотой, которая, в силу ряда объективных причин, оставалась монополией ничтожного меньшинства клириков. Монашество, в массе своей также не учившееся грамоте, но воспитанное в духе традиционной патристики, вынуждено было прибегать к общим и неизменным выражениям. Из-за этого зачастую доктрина расходилась с реальностью.
И так было во всем. Коллективная жизнь испытывала притяжение двух полюсов, двух традиций. Одна — интеллектуальная, моральная, эстетическая, — была результатом синтеза, осуществленного в период с IV по IX век, от Августина Блаженного до Рабана Мавра, методикой и секретами которого во Франции владели только люди церкви. Другая — та, что складывалась в течение трех или четырех веков в недрах массы неграмотного народа из элементов, почти неразличимых для нашего восприятия. Первая делала достоянием горстки аристократов духа культуру, по своему характеру чисто книжную, то есть основанную на владении грамотой, единственным инструментом, позволявшим овладевать знаниями и совершать открытия[4]. Сам Бог был Словом. Однако языком книг служила исключительно латынь — международный язык, порой скрывавший под сакральными формами свое весьма отвлеченное содержание. Этому языку приходилось специально учиться, он был лишен органичной языковой среды, и большинство тех, кто владел им, использовали его исключительно в утилитарных целях, например для сочинения ученых трактатов. Клирики присвоили себе роль хранителей истории: в некоторых монастырях велись анналы — перечень местных событий, фиксировавшихся год за годом, иногда с приложением региональной хроники. Они хранили также секреты некоторых видов искусства, требовавших определенных знаний и потому недоступных для других, например, литургическую музыку, именуемую «григорианской», практически единственную дошедшую до нас от той эпохи, несмотря на несовершенство способа ее записи[5]. Вокал включал в себя два типа пения — псалмодическое и мелодическое, причем второе подразделялось на силлабическое (один знак на произносимый слог), невматическое (два-три знака) и мелизматическое (более трех знаков). Трудность запоминания длинных мелизмов породила в IX веке практику применения тропов, дополнительных текстов, включавшихся в песнопение для поддержания голоса, что, в свою очередь, вскоре породило оригинальную поэзию.
4
Это был тип культуры, в основном продержавшийся вплоть до индустриальной эпохи, и память о нем до сих пор проявляется в том, что «культуру» индивида отождествляют почти исключительно с его книжными знаниями.
5
Считается, что знаки, которые мы называем нотами, изобрел в начале XI века итальянец Гвидо д'Ареццо.