— Алло… вас беспокоит Анри Кюстикер. Вы меня слышите?
Я отвечал: «Да».
Пауза.
— Передайте доктору, что мы ждем его завтра ровно в двадцать один час в «Бельвю» в Женеве. Запомнили?
Я еще тише бормотал: «Да».
Он вешал трубку. Иногда он не назначал встреч, а передавал через меня информацию.
— Алло, это Анри Кюстикер… (пауза)… Скажите доктору, что прибыли майор Макс и майор Герен. Мы придем к нему завтра вечером… завтра вечером…
Я не мог собраться с духом и ответить: «Да». Не дождавшись, он бросил трубку. Каждый раз, когда мы спрашивали Мейнта, кто такой «Анри Кюстикер», он отмалчивался. И этот Анри представлялся нам страшилищем, бродившим по ночам вокруг виллы. Мы ни разу его не видели, поэтому он все чаще преследовал нас в кошмарах. Мне нравилось пугать им Ивонну: притаившись в темноте, я говорил замогильным голосом:
— Вас беспокоит Анри Кюстикер… Анри Кюстикер…
Она вопила от ужаса. Ее страх передавался и мне. Забившись под кровать Мейнта, мы, замерев от испуга, ждали звонка. Однажды он позвонил, а я долго не мог снять трубку, все мое тело вдруг налилось свинцом, как в кошмарном сне.
— Алло, это Анри Кюстикер…
Я словно онемел.
— Алло… Вы меня слышите?.. Вы меня слышите?
Мы затаили дыхание.
— Это Анри Кюстикер, вы меня слышите?
Голос звучал все глуше:
— …Кюстикер… Анри Кюстикер… вы меня слышите?
Кто он такой? Откуда звонит?
Отдаленный шепот:
— …тикер… слышите…
Он умолк. Последняя наша связь с внешним миром оборвалась. Мы снова ушли на дно, где, как я надеялся, никто уже нас не мог потревожить.
12
Он в третий раз заказал «светлейшего» портвейна. Его взгляд прикован к большой фотографии Хендрикса над рядами бутылок. Хендрикс снят во времена своих блестящих побед, лет за двадцать до того лета, когда меня так взбесил его танец с Ивонной. Здесь он молоденький, худенький, наивный, этакий Мермоз [6] или герцог Рейхштадтский [7]. Эту давнюю фотографию мне когда-то показала молоденькая буфетчица в «Стортинге», когда я ее стал расспрашивать о моем сопернике. С тех пор он здорово раздобрел.
Наверное, Мейнт, рассматривая эту историческую достопримечательность, вдруг улыбнулся — он всегда улыбался вдруг, и его улыбка никогда не была веселой, словно по губам пробегала нервная дрожь. Вспомнил ли он тот вечер, когда мы втроем сидели в «Святой Розе» на банкете в честь обладательницы кубка? Он, должно быть, высчитывал, сколько с тех пор прошло лет: пять, десять, двенадцать… У него была мания считать дни и годы: «Через год и тридцать три дня мне исполниться двадцать семь лет… Мы знакомы с Ивонной уже семь лет и пять дней».
Клетчатый, пошатываясь, двинулся к выходу. Он честно расплатился за выпивку, но наотрез отказался платить за телефон, утверждая, что никогда не заказывал номера двести тридцать три в Шамбери. Поскольку они с барменшей готовы были спорить до рассвета, Мейнт втолковал ему, что сам заплатит за телефон. И вообще это он, Мейнт, набирал номер двести тридцать три в Шамбери. Он, и никто другой.
Около полуночи Мейнт, взглянув последний раз на фотографию Хендрикса, тоже решил уйти. В дверях с ним столкнулись двое мужчин, они отпихнули его, даже не извинившись. Потом вошли еще трое. Потом пятеро. Их становилось все больше, прибывали еще новые. У каждого на отвороте пальто — маленький прямоугольник с надписью: «Интертуринг». Они громко разговаривают, хохочут во весь голос и с размаху хлопают друг друга по спине. Это «участники конгресса», о которых говорила барменша. Почти все они толпятся вокруг человека с трубкой. Так и вьются. Только и слышно: «Президент… президент… президент…» Мейнт тщетно пытается выйти. Поток людей отнес его чуть ли не к самой стойке. Они стоят почти вплотную друг к другу. Мейнт старается их обойти, выискивает, где бы ему пробраться, но они опять напирают, и он сдается, взмокший и запыхавшийся. Один из них кладет ему руку на плечо, видимо, приняв за своего «собрата», и Мейнт таким образом примыкает к одному из кружков, а именно — к президентскому. Около президента собралась такая толпа, как на станции метро «Шоссе д'Антен» в час пик. Коротышка-президент заслоняет трубочку ладонью. Наконец Мейнту удается выбраться из этой толчеи, и он, работая локтями, проталкивается к выходу. Приоткрыв дверь, он выскальзывает на улицу.
— Куда вы? Вы из «Интертуринга»?
Мейнт не отвечает.
— Вы должны остаться. Сам президент устраивает банкет. Эй, останьтесь!
Мейнт ускоряет шаг. Но его продолжают упрашивать:
— Эй, останьтесь…
Мейнт почти бежит. Ему кричат вдогонку:
— Президент заметит, что одного парня из «Интертуринга» нет! Вернитесь! Вернитесь!..
Голос кричащего гулко отдается на пустынной улице.
Теперь Мейнт стоит у фонтана перед казино. Зимой нет подсветки и напор воды гораздо слабее, чем в «сезон». С минуту он смотрит на фонтан, затем переходит на левую сторону проспекта д'Альбиньи. Идет медленно, слегка покачиваясь. Как будто бродит без всякой цели. Время от времени он легонько похлопывает по коре платана. Вот он миновал префектуру. Сейчас, конечно, свернет налево, если память мне не изменяет, на улицу Мак-Кроски. Двенадцать лет тому назад этих новых домов здесь не было. Тут был запущенный парк, а в нем большой заброшенный дом в англо-нормандском стиле. Мейнт подошел к перекрестку улицы Пеллио. Мы с Ивонной часто сидели там на скамейке. Сворачивает направо, на улицу Пьера Форсана. По этой дороге я мог бы пройти с закрытыми глазами. Квартал почти не изменился. Из каких-то непонятных соображений его не стали перестраивать. Прежние виллы, садики с живой изгородью. Улица по-прежнему обсажена деревьями. Только сейчас они стоят голые. Зимой все выглядит таким жалким!
Наконец мы вышли на улицу Марлио. Вилла стоит на углу, с левой стороны. Я вижу ее отсюда. И вижу, как ты замедляешь шаг и толкаешь плечом деревянную дверь. Ты вошел, сел на диван в гостиной, не включив света. Фонарь с улицы бледно освещает комнату.
«8 декабря… Врач из А., г-н Рене Мейнт, тридцати семи лет, покончил с собой в ночь с пятницы на субботу в своем доме. Несчастный отравил себя газом».
Я прочел эти строки в вечерней газете, когда шел без всякой цели по Парижу, под аркадами улицы Кастильоне. «Дофине», местная ежедневная газета, сообщала больше подробностей. Мейнту воздали почести, объявив на первой странице, что на шестой, в рубрике «Местные происшествия», опубликовано сообщение под заголовком «Самоубийство врача».
«8 декабря доктор Рене Мейнт покончил с собой ночью на собственной вилле, ул. Жана Шарко, 5. Мадемуазель Б., его прислуга, придя, как всегда, утром, почувствовала запах газа. Но было уже поздно. Доктор Мейнт оставил предсмертную записку.
Накануне вечером его видели на вокзале, когда туда прибыл парижский экспресс. Один из свидетелей показал, что он также ненадолго заходил в кафе «Синтра», ул. Сомейе, 23.
Доктор Рене Мейнт, прежде имевший медицинскую практику в Женеве, пять лет назад возвратился к нам в А., в свои родные места. Он занимался остеопатией. Быть может, его отчаянный поступок объясняется некоторыми затруднениями профессионального свойства.
Он умер в тридцать семь лет. Он был сыном доктора Анри Мейнта, одного из героев и мучеников Сопротивления, имя которого носит улица нашего города».
Я пошел куда глаза глядят и случайно оказался на площади Карузель. Пересек ее и остановился в маленьком скверике во внутреннем дворике Лувра. Зимнее солнце слегка пригревало, дети играли около памятника генерала Лафайета. Мейнт унес в могилу многие тайны. Я так и не узнаю, кто такой Анри Кюстикер. Я повторял вслух: «Кюс-ти-кер, Кюс-ти-кер» — имя, никому, кроме меня, не известное. Кроме меня и Ивонны. Но где она теперь? Мы особенно остро ощущаем чье-то отсутствие, произнося слова, значение которых без этого человека некому понять и оценить.