На то, чтобы закрыть эти многочисленные чемоданы, сил у меня не хватило, и я в изнеможении опустился на стул. Пес укоризненно глядел на меня, положив голову на валик дивана. Так мы и сидели, уставившись друг другу прямо в глаза.
С рассветом во мне зашевелилось отдаленное воспоминание. Когда-то все это уже было! И мне представились квартиры в шестнадцатом или семнадцатом округе, на улице Полковника Моля, рядом со сквером Вилларе де-Жуайез, или на проспекте Бальфурье, — стены там были оклеены такими же обоями, кровать и стулья стояли так же сиротливо… Из этих жалких временных пристанищ всегда уезжали впопыхах перед приходом немцев, не оставляя по себе никакого воспоминания.
Ивонне пришлось разбудить меня. Она в растерянности оглядывала набитые до отказа чемоданы.
— Зачем ты это сделал?
Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у нее был измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее пляжный халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать об Америке… И поймал себя на том, что мое монотонное жужжание напоминает декламацию каких-то стихов. Исчерпав все аргументы, я сообщил, что ее любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.
Она мило улыбалась и кивала. Хорошо. Мы уезжаем немедленно. Она не имеет ничего против. «Но тебе нужно отдохнуть!» — Она попробовала мой лоб.
— А мне предстояло уладить еще столько мелочей! Например, взять визу для дога.
Она сидела неподвижно и, улыбаясь, слушала меня. Я говорил несколько часов, повторяя одно и то же: «Алгонкин», Бруклин, Трансатлантическая компания, Цукор, Голдуин, Вернер Брос, Белла Дарви… Чего-чего, а терпения ей хватало.
— Тебе бы немного поспать, — время от времени вставляла она.
Я все ждал. Что же такое с ней случилось? Обещала быть на вокзале за полчаса до отхода парижского экспресса. Мы договорились прийти заранее, чтобы не опоздать. Но вот он уже уходит. Мимо меня, постукивая, проезжали вагоны. Сзади, у скамейки, полукругом стояли мои чемоданы, сундук я поставил на попа. Тени пробегали по платформе. От стука колес всегда чувствуешь отупение и пустоту внутри.
Вообще-то я был к этому готов. Да и не могло быть иначе. Я снова поглядел на чемоданы. Триста или четыреста килограммов, которые я постоянно таскаю за собой. Зачем? Я горько рассмеялся.
Следующий поезд должен был прийти в начале первого. Впереди у меня еще целый час. Я ушел с вокзала, оставив чемоданы на перроне. Все равно на них никто не позарится. К тому же они неподъемные.
Я вошел в кафе-ротонду рядом с отелем «Верден». Как же оно называлось? «Циферблат» или «Грядущее»? В глубине зала какие-то люди играли в шахматы. Темно-коричневая деревянная дверь вела в бильярдную. Кафе было освещено мигающими розовыми неоновыми лампами. Изредка перекатывался шар на бильярде, слышалось однообразное потрескивание светильников. А так — ни звука. Ни слова. Ни воздыхания. Я почти шепотом заказал липовый и мятный чай.
Внезапно Америка показалась мне такой далекой. Интересно, приходил ли сюда Альбер, отец Ивонны, играть на бильярде? Вот бы узнать! На меня напала сонливость, в этом кафе мне было так же спокойно, как в «Липах» у мадам Бюффа. В голове у меня что-то повернулось, одна мания вдруг сменилась другой. Я больше не мечтал об Америке, я увидел нас с Ивонной в маленьком провинциальном городке, до странности напоминающем Байонну. И будто мы живем на улице Тьера и летом по вечерам гуляем около городского театра или вдоль аллей в Буффле. Ивонна берет меня за руку, и мы смотрим на играющих в теннис. А в воскресенье после обеда, нагулявшись по городу, сидим на скамейке в парке возле бюста Леона Бонна [9]. Байонна, город покоя и тишины после стольких лет тревоги. Байонна…
Я искал Ивонну повсюду. Вглядывался в каждого сидящего и танцующего в «Святой Розе». Наверное, именно эта ночь значилась в праздничной программе сезона как «блистающая». Кажется, так и написано: «Блистающая ночь». Внезапно на головы и на плечи сыпалось пригоршнями конфетти.
За тем же столом, за которым мы праздновали завершение соревнований, опять сидели Фоссорье, Ролан-Мишели, брюнетка, глава игроков в гольф и обе загорелые блондинки. Как будто они так и сидели здесь целый месяц. Изменилась только прическа у Фоссорье: одна блестящая волна возвышалась короной надо лбом, а за ней другая вздымалась к затылку, а дальше к шее низвергался блестящий каскад завитков. Нет, мне это не приснилось. Вот они встают и направляются к танцплощадке. Оркестр играет медленный танец. Они теряются среди других танцующих и облаков конфетти. Все кружится, вертится, вьется и в моих воспоминаниях рассыпается в пыль.
Кто-то положил мне руку на плечо. Это был хозяин «Розы», вышеупомянутый Пулли.
— Вы кого-то потеряли, господин Хмара? — тихо говорит он мне на ухо.
— Я ищу мадемуазель Жаке. Ивонну Жаке. Вы ее не видели? — спрашиваю я без особой надежды.
Разве он может ее помнить?! Столько лиц… столько посетителей мелькает перед ним каждый вечер! Вот если бы я показал ему фотографию, то он, конечно, узнал бы ее. Всегда нужно носить с собой фотографию любимой.
— Мадемуазель Жаке? Да она только что уехала в сопровождении господина Хендрикса.
— Не может быть!
Наверное, в эту минуту я выглядел очень глупо: по-детски огорчился и чуть не плакал. Он взял меня за руку.
— Но это так. В сопровождении господина Даниэля Хендрикса.
Он не сказал «с Хендриксом», а именно «в сопровождении Хендрикса», и я узнал восточную витиеватость, с которой говорили на обязательном французском в высшем обществе Каира и Александрии.
— Пойдемте выпьем!
— Нет, я боюсь опоздать на поезд в шесть минут первого.
— Ну что ж, тогда я вас провожу на вокзал, господин Хмара.
Пулли удержал меня за рукав. Он со мной почтителен и дружелюбен. Мы пробираемся между танцующими. Оркестр играет все тот же танец. Конфетти сыплется непрерывно, от него рябит в глазах. Все вокруг смеются и движутся. Я налетаю на Фоссорье. Одна из блондинок, Мэг Девилье, бросается мне на шею:
— Вы здесь… вы… вы!..
Она обнимает меня все крепче. Некоторое время я волоку ее за собой. Наконец мне удается вырваться. Мы с Пулли встречаемся на лестнице. Наши волосы и пиджаки усыпаны конфетти.
— Сегодня «блистающая ночь», Хмара. — Он вздыхает.
Его машина стоит неподалеку от «Розы» на обочине дороги у берега озера. Марки «Симка Шамборд». Он церемонно открывает передо мной дверцу:
— Пожалуйте в мой драндулет.
Машина заводится не сразу.
— У меня была машина с открытым верхом в Каире…
— А где ваши вещи, Хмара? — внезапно осведомляется он.
— Они там, на вокзале.
Какое-то время едем молча. Затем он спрашивает:
— А куда вы направляетесь, позвольте узнать?
Я не отвечаю. Он притормаживает. Мы едем со скоростью не больше тридцати километров в час. Он оборачивается ко мне:
— Все путешествуете…
Мы оба молчим.
— Но рано или поздно придется где-нибудь осесть, — произносит он наконец. — Увы…
Мы едем по берегу озера. Я в последний раз гляжу на сверкающие впереди огни Верье, на темные дома бульвара Карабасель над нами. Сощурившись, пытаюсь разглядеть ползущий фуникулер. И не могу. Мы отъехали слишком далеко.
— Вы когда-нибудь вернетесь к нам, Хмара?
— Не знаю…
— Счастливец вы, вот уезжаете. Ох уж мне эти горы… — Он кивнул в сторону горного хребта, освещенного луной.
— Кажется, вот-вот обрушатся на вас. Мне здесь нечем дышать, Хмара.
В его словах слышалось искреннее страдание. Мне стало жаль его, и нечем было его утешить. К тому же он ведь меня старше.
Мы въехали в город по проспекту Маршала Леклерка. Неподалеку от дома Ивонны. Пулли вел так, словно привык к английскому левостороннему движению, но, по счастью, никакого движения, то есть, я хотел сказать, машин, не было.