— …Дитя мое, дитя мое, ты просто гений! Как ты этого добилась? Как догадалась сама, без моих советов, как уловила эту дивную легкость, этот рисунок, этот полет? Ты покажешь людям настоящее искусство… Идеальное! Ты станешь великой, но это не главное: с тебя начнется новая эпоха в танце. Ты затмишь всех соперниц, и мы с тобой скажем новое слово…
Отец говорит и говорит, взволнованно вышагивая по просторному светлому залу с большими окнами. А Мари неподвижно сидит на полу, давая отдых натруженным ногам и рассеянно следит за его прямым изящным силуэтом. Мировая слава? Новое слово в искусстве? А ведь не далее как несколько дней назад батюшка гневался на ее сутулость, длинные худые руки, неспособность к сверкающим улыбкам, отсутствие внутреннего огня!
Да и нужна ли ей эта слава? Мари закрывает глаза и вспоминает хрупких, невесомых, прекрасных существ; они позволили ей на короткое время проникнуть в их мир, они выбрали ее… Зачем? Не для того ли, чтобы она показала людям красоту, которую им не дано увидеть своими глазами? Если только она достойна, если имеет право. Но для этого ей придется работать, еще более тяжело и упорно, чем прежде.
— Я готова, батюшка, — коротко говорит она.
И репетиция продолжается.
— Да, так, все именно так! Пари, пари, летай! Не стой на ногах, а касайся ими пола! Еще разок… Вот сейчас застынь — arabesque… Да — ты напоминаешь стрелу в полете! Полное ощущение непринужденности, никто не узнает, каких усилий это стоит, какие у тебя напряженные мышцы, этого никто не должен видеть! Я поставлю новый балет, где ты будешь не танцевать, а порхать, точно дивная бабочка, перелетать с цветка на цветок…
И она «порхает». Усталость до потери сознания, боль в ногах, ступнях, спине, шее… Кажется, будто ее тело — сплошной сгусток боли. Она упрямо поднимается на кончики пальцев — и снова боль прошивает ее всю — нет, никогда ей не достигнуть этой видимой легкости…
* * *
Париж, Гранд-Опера. Мари стоит за кулисами и слышит, как экспансивная парижская публика аплодирует ей, стены театра буквально дрожат от восторженных криков. Только что прошла премьера, где она исполнила главную роль. Она видит сияющие глаза отца, слышит взволнованные, сбивчивые поздравления товарищей по сцене. А зал все вызывает и вызывает ее; она выходит на поклон, отвешивает изящные реверансы, подбирает летящие к ногам букеты.
— Восхитительно! — кричат зрители. — Брависсимо! Волшебство! Богиня!!!
Мари лишь улыбается, слыша все это. Она посылает публике воздушный поцелуй и убегает — с тем, чтобы снова и снова еще много раз выходить на сцену и слушать гром аплодисментов.
«Я не богиня, — думает она. — Я — Сильфида».
Третья встреча
Был я чуть более двадцати одного года отроду, когда впервые приехал в Петербург. Отец с матушкой города не любили, лето и зиму жили в нашем большом доме в Шувалове. Благодаря протекции одного из папенькиных кузенов я был устроен в «Санкт-Петербургские ведомости» — не столько ради заработка, сколько, как мне тогда представлялось — чтобы «узнать жизнь». С детства мне страстно хотелось писать, и уже в отрочестве я понял, что истинный писатель должен видеть всеобъемлющую жизнь, а не крохотный уголок сада из окна отцовского кабинета. Я много читал, но, разочаровавшись в одном из любимых сочинителей, решил, что тот неправ, ибо жизни не знает. Перебрав для себя множество путей, я уверился, что, послужив газетным репортером, повидав многие уголки столицы, различные слои общества и судьбы людские, я изучу-таки ту самую настоящую жизнь, о которой до сих пор имел довольно смутное представление.
Я жил той зимой на Гороховой в меблированных комнатах «Афины» — довольно чистых и порядочно обставленных. Обзаводиться собственной квартирой не спешил: это означало не только лишние расходы, но и заботы об устройстве, прислуге, и прочем. Денег у меня имеющихся вполне доставало на тогдашний скромный, почти аскетичный образ жизни. Служба в газете приносила радость, небольшой дружеский кружок вполне удовлетворял моей жажде общения, в свободное время всегда было где рассеяться и чем себя занять — словом, жил я спокойно и ровно — до одного, весьма памятного мне случая.
Надо сказать, в наших «Афинах» я повстречал несколько интереснейших образцов того самого загадочного русского народа, который знал до сего дня лишь по книгам да брошюрам. Один их них был коридорный Василий Аншуков. Всякий, встретив его, должен был подумать про себя: «Каков молодец!» Высокий, косая сажень в плечах, густые черные кудри, большие суровые карие глаза: он был постоянным предметом воздыханий всевозможных горничных, кухарок, судомоек — да и приличные дамы, стоявшие в пансионе с мужьями, то и дело провожали его любующимися взглядами. Вероятно, в нем была татарская, либо цыганская кровь. Держал Василий себя строго, особенно с девками; заигрываний не любил, а на улыбки дам хмурился, розовея в скулах, смотрел в сторону. Мы с ним, однако, подружились. Узнав, что я сотрудник «Петербургских ведомостей», он весьма вдохновился, так как уважал образованных «ентелигентов». Мы подолгу беседовали; Вася был грамотен, но не начитан, и к знаниям тянулся. Я давал ему книги, мы обсуждали прочитанное: он обнаружил пытливый, хотя и не сильно развитой ум и какую-то особую душевность натуры.