В тот день я зашел в темный подвальный кабак, где торговали всевозможными дешевыми напитками и совершенно несъедобной закуской. С хозяином имелся договор: получив от меня хороший куш, этот пройдоха обязался указывать мне наиболее интересные «элементы» тамошнего общества.
Привлекали меня тогда не так «профессиональные» попрошайки, как люди, которые видывали лучшие дни и опустились на дно благодаря неким неудачным обстоятельствам, либо по собственной вине. Только войдя, я уже собирался окликнуть хозяина, когда грязный, оборванный пьянчужка, что безвольным мешком развалился на ближайшем ко мне стуле, поднял голову. Мы нечаянно встретились взглядами, и я вскрикнул от неожиданности: это был Василий.
* * *
Думал я, что навидался уж многого, но никак не мог привыкнуть, что этот немытый, пьяный, опустившийся субъект, завсегдатай дешевого кабака — мой Вася Аншуков, тот самый, с которым я каждый день вел долгие беседы, делился книгами, которого сам женил когда-то… При этой мысли я вздрогнул.
— А жена твоя где?
Василий как-то странно скривился, махнул рукой.
— Что? Неужели она?..
— А… Не, жива она. Живехонька. И дети у нас. Двое…
Ледяной ком отвалился от моего сердца. Не так все и плохо, значит.
— Да ты иди домой, к ним, Василий, — заговорил я. — Ну выпил, ну с кем не бывает? Она добрая, простит.
— Простит… — заплетающимся языком бормотал Василий. — Она-то, она все простит.
— Ну, так и ступай домой, не сиди здесь! Или подвезти? Ты где живешь сейчас, давай, поедем же скорей! — я и сам не смог бы ответить, зачем настаиваю. Правду говорят: мы испытываем особую симпатию к тем, кому когда-то сделали добро.
Василий нетвердой рукой взял мутную бутыль со стола и перелил остатки ее содержимого себе в чашку. Хотел было выпить, но осекся под моим взглядом.
— Ты, барин, про дом спрашиваешь, где живу, значит… А вот нигде. Некуда мне возвращаться, выгнали нас с квартиры. И за угол заплатить нечем, так-то. А она простит, простит да. Я только сам себе не прощу! — он схватил бутыль и со всего маху хватил ею о стол — осколки брызнули во все стороны. Хозяин, дюжий малый в засаленном фартуке, подскочил и схватил хулигана за шиворот с намерением вышвырнуть вон — я поспешно бросил ему монету и велел принести чаю. Хозяин поглядел на Василия весьма неприязненно, но все же поклонился и, ворча, отошел. Пока не подали нам горячий чай, мы оба молчали. Вася ни разу более не протянул руки к чашке с водкой, что показалось мне хорошим знаком.
* * *
— Сначала неплохо жили, и денег, и всего хватало. Дуняша моя сперва в ученицы к портнихе пошла, да скоро сама мастерицей сделалась, зарабатывать начала. Девчонку мне родила, Марфушку. Оно и тяжеловато показалось, с ребенком-то, да ничего, выдюжили. Бабка ейная померла, так полегче стало.
А через год у нас сын народился — тут и все, работать ей уж некогда, двое на руках, мал мала меньше. Только на мое жалованье и жили. И берегла-то она деньги как могла, все мне да детям, на себя другой раз гроша не потратит. Исхудала, побледнела, одни мослы остались… А тут новая беда. В Успеньев пост заболел я, думал все, конец пришел: три недели лежмя лежал, кровью харкал, не то, что работать — ложки до рта донести не мог. А она, Дуняша моя, и за детьми смотрит, и за мной ухаживает, да утешает. А я лежу — вот какой из меня добытчик в то время? Хоть бы словом упрекнула, куда там! Только что не молится она на меня…
Как поздоровел, так ноги в руки и к хозяйке нашей: примите, мол, обратно, по старой памяти. А хозяйка мне и говорит: принять тебя коридорным уж не могу, мне тут нужны парни крепкие да выносливые, а ты, гляди-кось, от ветра шатаешься, кровью харкаешь. Вот разве истопнику помогать? А это ж гроши одни! И ни тебе чаевых от гостей, ни от лавочников процентов с покупок… Говорю: что это вы, Матрена Лукинична, будто сами не знаете, что на такие деньги жить нельзя, а у меня семья. А она мне: мол, раньше надо было о тепленьком местечке заботиться, Василий Дементьич, а я теперь на твое место уже взяла молодого-интересного. Мол, зря поспешил ты, Василий Дементьич, семьей-то обзаводиться. Да еще смеется, шмара косоглазая!