Ну я плюнул, да и пошел себе. А тут осень на носу, холодает. Каталем нанялся — баржи разгружать близ Кадетского корпуса. Ну, а в каталях, известно, вкалываешь, как проклятый: тачки таскаешь с дровами, солью, углем по десяти пудов. Пыль, грязь, не поесть путем, не выспаться… Стал я снова задыхаться, кровью харкал, ослаб. А одним днем дрогнула у меня рука, как тачки вверх по сходням везли — ногу переехало, еще и из жалованья вычли за кули с солью, что в Неве утопли…
Квартиру, какую нанимали мы с Дуней, пришлось бросить: платить нечем. Сняли угол в Гавани; швейную машинку, кормилицу нашу, Дуня продала. Пытался было я в мастеровые, да какой там: работать путем не могу, хромаю, кашляю… Скоро снег, холода наступили — все деньги, что оставались мы уж проели. Дуня моя то белье соседям постирает, то заштопает — только тем и перебивались. А я вот…
Василий замолчал, с отвращением оглядел убогую обстановку кабака, осколки разбитой им посудины, замаранный донельзя фартук хозяина, что весьма неодобрительно взирал на него из-за стойки. По сути, путь Васи в распивочную был самым тривиальным. Как я знал, многие ему подобные, оказывались здесь потому только, что было это единственное место, где бывший мастеровой, бывший лакей, да любой пролетарий, потерявший работу и жилье мог проводить бездельные и безнадежные дни свои. Только уйти отсюда было не в пример сложнее.
— А почему ты сказал, что семейство твое на улице? — осведомился я. — Где-то вы ведь живете сейчас? Угол нанимаете?
— Нанимали… Только и там задарма никто стоять не позволит. Кругом задолжали, хозяева в полицию жаловаться пригрозили — чтоб либо деньги платили, либо убирались теперь же. Там и угол-то — две койки в общей комнате вместе сдвинуты, мы на них вчетвером, но и оттуда велели выметаться…
— А ночевать где собираетесь? — оторопело спросил я. — Зима ведь, а у вас дети малые…
— Детей пока Дуняша к попадье отвела, чтоб хоть не мерзли. Та сжалилась, пустила — если и не накормит, да зато в тепле пересидят. А сама пошла к тетке той, Лукерье, у какой портняжному делу училась. Они уж больше года не видались, да тетка любила ее сильно, дочкой звала. Может и смилостивится, хоть какую-никакую работенку ей даст, на кусок хлеба…
— Где эта тетка Лукерья живет? — заторопился я. — Пойдем, Василий, пойдем к Дуняше навстречу.
* * *
Расплатившись с хозяином распивочной, я взял Василия за руку и почти силой потащил на улицу. Я уж знал, что не могу так просто сунуть ему в руку денег и уйти от этой несчастной семьи, за которую все еще чувствовал ответственность. При том, мне почему-то захотелось увидеть Дуняшу, убедиться, что не так все у них плохо, как представляется. Краем глаза поглядывал я на Василия, из которого еще не вышел до конца хмель. При дневном свете было видно, как ужасно изменился бывший коридорный! Прежде всегда одетый чисто, сейчас он был похож на пропившегося мастерового. Широкие плечи его сутулилась, он сильно волочил ногу; красивое и строгое лицо покрыли горестные морщины, щеки ввалилась, под глазами чернота. Василий непрерывно кашлял, и, так как я старался идти побыстрее, пришлось вести его под руку, иначе он никак не поспел бы за мной.
К счастью, нужный нам дом оказался недалеко. Василий был легко одет, на голове вместо шапки носил засаленный картуз, но он как будто не замечал январского пробирающего холода и весь ушел в себя. Когда подошли мы к Спасскому переулку, он встрепенулся:
— Вот тут тетка Лукерья квартирует… — и не договорил: оба мы заметили одинокую фигурку в ветхом рваном бурнусе, словно в оцепенении стоявшую у калитки.
Меня она не заметила. Если Василий из статного красавца превратился в больного оборванца, то Дуня изменилась мало: по-прежнему она была худа, в чем душа держится, бледна и кротка даже на вид. Разве что еще более изнуренной и измученной выглядела сейчас, да в выражении чудесных глаз ее появилась безнадежность и какая-то тупая покорность судьбе. Казалось, если проходящий мимо человек закричит на нее, обругает, ударит кнутом — то и тогда она не пошевелится, чтобы защитить себя, а лишь посмотрит, грустно и безропотно.
Василий захромал ей навстречу, тронул за руку, собираясь спросить, но не стал — по ее виду все было уже ясно.
— Померла тетка-то Лукерья, уж три месяца тому… Упокой Господи их чистую душеньку — тихо сказала Дуня и перекрестилась, Василий перекрестился тоже. — Пойдем, Василий Дементьич, мой свет, никто нам тут не поможет.