Мы назначили свидеться на другой день и расстались; Василий и Дуня удалились в весьма приподнятом расположении духа, я же отправился к моему приятелю Говорунову. Мне хотелось поделиться с ним всей этой историей.
* * *
Но следующим утром на встречу со мной Василий не пришел. Я отнес это за счет необязательности, свойственной пьющим людям. Странно, однако ж. Василия никак нельзя было назвать обычным горьким пьянчужкой. Я был уверен: в нем все еще оставалась та глубокая душевная сила и основательность, что привлекли меня к нему в начале знакомства. Я ждал его у полицейского участка даже дольше, чем мог себе позволить — у меня было довольно собственных дел в тот день. Наконец я с досадою удалился; надеялся я, что Василий, которому прекрасно известен адрес моей газеты, все ж таки надумает явиться. Я приказал сторожу провести его ко мне в любое время.
К вечеру мы с товарищами, сойдясь в редакции, собирали произошедшие за сутки новости — среди них был пожар в каком-то ночлежном доме, унесший жизни более десятка человек. При сем известии руки мои похолодели; я принужден был собраться с духом, прежде чем уточнить, какой именно ночлежный дом пострадал. В эту минуту явился сторож и сообщил, что «там оборванец по вашу душу заявился. Прикажете провести? Он, никак, пьяный…»
Василий! Слава тебе, Господи! Живой! Я кинулся бежать; мой друг Говорунов крикнул мне вслед: «Да куда ж ты?», но я не в силах был остановиться. Говорунов последовал за мной — к счастию для меня, как я вскоре убедился.
Васю я увидел в передней — он, в распахнутой грязной поддевке, на которой таял снег, с непокрытой головой, стоял, прислоняясь к стене. Я хотел было заговорить, но замер от ужаса: его лицо исказилось бешенством, глаза яростно засверкали… Василий набросился на меня, точно волк на добычу, и стиснул стальными руками мое горло… Я беспомощно захрипел и тут он с размаху ударил меня затылком о стену; Бог знает, откуда у него взялось столько сил!
Я пытался высвободиться: до моего слуха смутно долетали какие-то выкрики… Говорунов успел прийти на помощь, и с трудом разжал Васины пальцы… Тот неистово рвался из рук Говорунова и сторожа; в глазах у меня темнело, я оперся на стену, стараясь отдышаться.
— Да угомонись, ты, черт… Да что это с тобой, белены объелся? — спрашивал Васю Говорунов. Он изо всей мочи удерживал его на безопасном от меня расстоянии. В лице Василия было настоящее безумие: он рычал и все рвался в мою сторону; сознаюсь, в этот момент я постыдно перепугался, и хотел бежать куда глаза глядят. Я был уверен, что Вася сошел с ума.
Тем временем сторож привел околоточного. Втроем они скрутили Василия, и, превозмогши себя, я подошел к нему.
— Скажи хоть, Бога ради, что я тебе сделал? Чем я виноват?
Вася посмотрел на меня со жгучей ненавистью — так, что я содрогнулся…
— Ты, барин, — задыхаясь, прошипел он. — Все ты… Ты нас туда послал, ты денег дал. А не встретили бы тебя — обошлось бы… Не ушел бы я, живую бы на руках из огня вынес… Ты мне в тот вечер денег дал… Ты! Все ты!
Он, неведомо как, извернулся, и со связанными руками вновь подскочил ко мне, точно собираясь зубами перегрызть мое горло. Околоточный схватил его за плечо и потащил за собой. По моему знаку, Говорунов отправился с ними.
Признаюсь, я ничего не понимал! Василий выглядел совершенно сумасшедшим — быть может, его обуяла белая горячка? И где Дуня, что с ней и детьми? Я оказался не в силах больше работать и принужден был отправиться домой. Вызванный доктор прописал мне успокоительное; к несчастью, оно весьма мало помогло. Я не находил себе места, не мог лечь, и, преодолевая слабость и дурноту, мерял шагами комнату, пока не появился мой добрый Говорунов — он нарочно зашел рассказать о случившемся.
А произошло вот что:
Тем вечером Василий и Дуня забрали детей и отправились в ночлежный дом, указанный мною. Там их действительно приняли, не спросив паспорта — лишь записали имена и фамилии с их собственных слов. Ночлежка была типичной для своего времени: большие комнаты с деревянными нарами, набитые сеном подушки. Обстановка была ужасно убогой, но топилась печь, и хлеб с супом давали всем пришедшим. После ужина Дуняша уложила детей, а Василий на радостях снова завернул в кабак, пообещав ей выпить «только самую чуточку».